Между тем, мама Ниночки внушала ей, что Закон Возмездия — извечная и непременная данность, никаких исключений и купюр не знающая. Потому и «неудобства» нашего пути сюда и быта здесь, что мы сегодня испытываем, надо воспринимать философски. Помня о Соломоновой притче с утопленным и с утопившим его. Не думаю, что твои прадеды и прапрадеды–россияне были более жестокими крепостниками, чем большевики. Но крепостниками, тем не менее, они были. И теперь, не только на основании Закона Возмездия, но и по канонам Священного Писания /если это — не одно и то же/ мы несём на себе их вину, не знаю уж, до какого колена… Ну и расплачиваемся, детка, и за неё. Всего–то! Необходимо смириться и постараться пережить наказание. Правду сказать, не такое уж и страшное, каким оно сначала представлялось. Тем более, в сравнении с тем, которое тоже закономерно обрушилось на наших с тобою, с папой, с дядьками и бабушкою с дедушкой Коленькой гонителей — комиссарствующих евреев и тех, кто пошел с ними.
Комиссары–евреи, — но не несчастный еврейский народ, — родная, уничтожали наших стариков и умерщвляли наших младенцев! Это ты запомни.
Она запомнила. И вот уж который десяток лет разделяет со мною еврейскую мою судьбу.
… В январе 1929 года не одни орды карателей «червоного казачества» ворвались и в колонию Старая Гута. С ними был «актив». В ночь налёта и гибели старого Юлиуса Кринке, отрядом грабителей командовал районный партсекретарь Шломка Абрам /настоящие имя, отчество и фамилия — Самуил Шмулевич Абрамзон. — В. Д./. Между прочим, 70 лет спустя Тель—Авивские русскоязычные газеты нет–нет называли и мною помянутые имена наших активистов, казнённых в 1945 украинцами в тех же Ново—Гутинских лесах. А тогда дядю, отца и мать Отто убили его «знакомые» ещё по экзекуциям 1919 – 1920 годов безносый красноставский комиссар Берка Штилерман и Самуил Харбаш /настоящее имя, отчество и фамилия — Симха Соломонович Барбаш. — В. Д./.
Нужно сказать, что пожилой Симха Барбаш провожал угоняемых колонистов до самой железной дороги. И в пути помогал людям чем мог. Зато молодой Штиллерман на Украине ещё, а потом два с половиною года на этапе до Красноярска, и начальник конвоиров Абрамзон, и зам его истязали ссыльных. И даже интеллигентно выглядевший Самуил Шмулевич /в 30–е годы Бериславский секретарь, он через 8 лет будет, наконец, расстрелян/, он был непосредственным виновником каждодневных страданий ссылаемых и гибели их десятками, возможно сотнями по пути в Сибирь; он сам расстреливал их за всё: за «саботаж» и «контрреволюцию», за «неповиновение» и «мятежи», когда люди просили у него разрешения похоронить у пути умерших в вагонах… Расстреливал подло, из–за угла! И сам же похвалялся: «Гадство это стреляю «влёт»! Как гусей!» И ещё: «Мне этот вот р–р–революционный «Маузер» дан для истребления вас, контр–ры! И я буду вас истреблять!»
Дважды за многомесячный путь комендантами эшелона, — временно, по отсутствии в отпусках Абрамзона, — становились «чужие» — неважно, — татары ли, или тоже евреи, но люди. И был порядок: невесть чем, но исправно кормили, после солёной рыбы воду давали. Главное, если смерть в вагонах случалась ночами, позволяли, — по–быстрому, конечно, — хоронить покойников у пути. А этот — нивкакую: «Нету вам, гадам, места в нашей русской земле!». Но места находились. Для таких, как он, тоже.
Я тяжко переживал бесхитростные рассказы «одноэтапников» покойной русской графини, потомка великих российских родов. И тешил себя мыслью, что то всё было на Украине, где евреев полно. И вполне закономерно, что именно подонки из моего племени отирались в комиссарах–убийцах. Только не получалось тешиться, когда узнавал, тоже от не очень болтливых людей, что «не на одной еврейской Украине такое творилось…»
Когда предновогодней зимою 1952 ввязан я был в сомнительнейшую операцию «по спасению от депортации и гибели» новосибирских евреев, случился у меня неожиданный разговор с человеком, на плечах которого был немалый по тому времени груз сокрытия от зверевших властей беглых японцев, немцев, да и наших, советских зэков. Я очень ждал его возвращения из командировки на Афинажное предприятие, куда он, фельдъегерь спецсвязи, отвозил золото. При встрече и после краткого доклада ему о ситуации, в которой оказались беспокойством добрейшего новосибирского раввина Слуцкого, — Аркаша Тычкин, один из самых близких сибирских моих друзей, бросил мне: «А тибе–то пошто в такея дела соватьси? Ты–то чего заметалси? Или у тибе другех забот мало?»