Да. И пожелал я очень, — ну как хлеб с голоду, — узнать всё жа: как жа тавда всё получилося? Как, каким манером взели оне голыми руками всё наше Забайкальско Казачье воинство? Ну, и родителев моех, конечно. Меня, пацанчика, тожа… Прибыл в Забайкалье. При мундире. При звязде. При орденах. При бумагах. Так ведь и ихние бумаги цельными оказалися! И в области, в Благовещшенске и в рыйоне — в нашем, откудова мы. Сохранилися бумажки! Не побоялися каты их сохранить: видать, что для музея, как нас, казаков, с детишками вместе, оне снистожали героически и по–революционному… И как родная их советска власть строилася на той крови казацкой — глядите, добрыя люди!…
Так вот, Винамин, дружок, читал я те бумаги весь отпуск свой. Интересно было: ведь это и моя жизня из тех бумаг расстреливалася! И было любопытно очень: а какея такея герои дело это обделывали? Кто это самолично дедов моех, отца и дядьёв кончил за так, других дядек по тюрьмам да по зонам усадил, мине с братиками и сеетрёночками — малолетками сюды вот отправил, нас никого не спросив, на смерть? Из моех–то, что тавда маленькими сюды прибыли, половина здеся невдолге сгинула. В тайгах вот в энтих. До–орого нам советска власть обошлася. Никак не дешевше, чем вот тибе, парень… Мине Ефим твой об том рассказал. И ты потому, может, ближее мово брата родного. Но и ты того не вынес, что мое брательники… Извини… Не веришь — у Соседовых поспрошай, элиф у Гордых, у Зайцовых, эли вот, у Кеши Убиенных… У ссех спроси, кого сюды детишками загнали… У Адлербергов с Кринками спроси… У Нины…
…Не иначе, притираисси к ей? Сма–атри, парень, без баловства чтоб! Она такой человек — за её, обидишь, враз голову оторвуть!… Это я тибе не просто говорю — упреждаю !.. По дружбе…
Да, вот такая она — моя, и Соседовых, и Геллертов, и Кринке с Адлербергами — жизня. Иначе, как бы, интересно, стал бы я с тобою, дорогой дружок, хоть тех же немцев беглых, эли японцев, спасать и выручать? Сам подумай: ведь под топором ходим, паренёк! Не приведи Господь, засветимси эслиф… Да, не про то я…
Вот, прочитал бумаги. Все! Не постеснялси…Во усех фамилии проставленыя и имена. Тоже без стеснения. И получаетси так: что ни имя — всё не русское. Одне евреи. Латыши иногда. Но редко. Русских нет. Быдто повымерли тавда, элиф доверия имям не было — рылом не вышли? Как ето понимать? А? Посейчас имена ети в нутре гореть. И жгуть, падлы!
К примеру, был тавда начальникём ГубГПУ Розинблюм Исак… отчество забывается, и трудное… И свяшшыки у яво одне евреи: Галкин Исаак, тоже Мосеич, и Познер… И его, как Галкина и Розинблюма, Исаком звали… А комендантом Читинского ГПУ был Глозман. Этот — Илья Ильич. Просто. И он, падло, гонял по губернии с Особой кавалерийской бригадой карателей. Был, ясно, и взвод комендантский, а по правде — рота. Так нет жа! Он людей самолично стрелял! И моех стариков он же сам всех и позастреливал, — я многех свидетелев отыскал, да он и в бумагах не постеснялси о том записать, — в протоколах. И отца моего он, Глозман, убил…
Ну, и прочих…
А ведь прежде, когда начальником был раймилиции, к отцу моему приходил. Беседовал. Чуть ни кажин день сало уносил, да мёд, да масло…
Начальником транспортной части был Басюлис. Навроде латыш. Тольки пошто и он — Исаак? Да ещё и Давыдович? Еврей, конечно. Каков тавда транспорт был — мне неизвестна. Но Басюлиса помню, как он нас, пацанов, по морде арапником сёк, ковда с верховым конвоем гнал народ пешим сто сорок верстов до станции. Гнал тоже самолично. И всё искал, кому морду рассечь… Так. Теперь будет этап. Был начальником эшелона Скляр. Еврей тоже: Макс Израилич. А гнали этап в разбитых «краснухах» спод скота. Зимою. В самыя морозы. До смерти этап тот не забуду, даже кавда дело моё фронтовое — десант на танках — забудется. Десант плохо уже помнится. А этап тот — не–е–ет! Вот, начальником эшелона был Скляр. Мало ему, что он, падло, людям ни есть, ни воды не давал. Кричал: — Голод в стране! Так не вам, собакам казацким, еду скармливать! — Кричали с вагонов: Мороз жа! А все раздетыя вами: одёжу да обутки вы жа поотымали! Отвечал, сука: — *** с вами со всеми! Быстрее подохнете!… Он, падла, кавда помирал кто в вагоне, — замерзал, или с голоду, — и конвой звали — вынести, он по тому вагону из маузера палил по краях, чтоб по тем попасть, кто уже с нар не встаёт, — по нас, по пацанах! Сколь же он, нехристь, народу тавда положил, стрелямши! И ведь и моех братиков — Павлика и Пантелея — он тавда сподранил и скалечил на век. До времени оне живыми жили. Да жизня иха была имям мукою, как чуток подросли — один без ноги, другой позвонками увечный… Инвалиды оба нерабочия… Как имям жить, эслиф бы ишшо и меня поломали? Дык я што, забыть oб тем должон? Не человек я? Животная какая?!… Кабан — и тот не забываат!