— Всё что здесь у Соошивой койки делается, это, парень, зрелище не
для молодой женщины!…, — сказал как–то Аширов. — Заменишь её ночью. И при мне чтоб духа её здесь не было! Ей, после дневных её марафонов, отдыхать надо. Понял?!
— Не понял! — кричал я, защищая право, которое Нина уже присвоила и, — я знал, — не отдаст никому. Тут же спросив себя: — А как же мама моя? Она на первой своей войне моложе была Нины на три года!
Он рычал что–то, — красивый дикой какой–то красотою, огромноглазый, — продолжая, как пекарь в квашне с тестом, «месить» внутренности японца. — Тебе не жаль её, дураку? — И настоял–таки на своём: работал теперь только в дневное время, когда Нина была на работе. Но, возвращаясь вечерами, она же видела всё, что происходило с Соошио без неё.
Боль Его была и её болью. Его страдания — страданиями её…
В первое воскресение апреля, когда она была с ним, Кобаяси–сан неожиданно впервые за прошедшие месяцы, чуть приподняв веки, произнёс, вдруг, будто в бреду, несколько непонятных ни для кого слов… Все, кто были в доме, бросились в комнату Нины. Ленард, дядя её, наклонился, вслушался внимательно… Умирающий вновь что–то ещё произнёс — выдохнул будто…
— Говорит:… «сильно пахнул…»?… Или «следы…»?… «Спасибо…»…
Ленард выпрямился. — Умирает.. — И вновь наклонился к лицу Соошио.
— Он спрашивает: «… Женщина…»? У неё глаза… »…
— Да, Кобаяси–сан! Да! Здесь в с е г д а женщина. Глаза у неё «от неба». Её зовут «Нина»…
…Нина плакала безутешно, держась за отца, когда раздуваемый ветром Погребальный Костёр на Горе воздевал и воздевал к небу свои извивающиеся будто в конвульсиях языки–руки… Пламя билось, рвалось, вырывалось из невидимых нам снизу клеток кладки. Люди пятнались погребальным огнём, о с в я щ а я с ь бившимся в судорогах и срывающемся свете его…. Успокоить Нину я не мог. Не смел подойти…
Не сговариваясь — против традиции Страны Ниппон — здесь же, на лесном кладбище за Кировским прииском, — которого давным–давно уже нет — опустел лет сорок назад и тайга его заполонила, — рядом с могилой графини Мелитты, матери Нины, сложили мы из кварцевых глыб могильный холм и для Соошио Кабаяси–сан из Каитамо…
А утром Хироси и Нина собрали пепел Соошио в меченый Тычкиным кожаный герблёный мешочек из–под золота. И заложили его в маленький аптечный бикс с именем Нины. Через полгода, когда сдохнет Дракон, Ямамото–сан увезёт пепел на родину. И вручит урну–бикс с нетленными останками Сына Отцу его, досточтимому Рыцарю из рода Рыцарей императоров — Эйшио с. н.и. Ивасаки Кобаяси–сан.
* * *
…С Ниной Оттовной через пятьдесят лет будем мы гостями старого Эйшио в токийском его дворце у Китаномару—Коен. Дни и ночи летели стремительно.
И однажды старик, взглянув на портрет Соошио–сына, когда–то мною рисованный огрызком химического карандаша на серой, из–под зарядов аммонита, «бумаге» по самодельной строганной доске, а теперь одетый в тяжелую кованную серебряную раму, и висящий — в стекле — над самурайскими его мечами, — произнесёт еле слышно: — Вот он… мальчик мой… — Присядет–сползёт, — тяжко, сломавшись, — на татами… И заплачет… Тоже неслышно почти. Закрытые глаза его сухи. Только плечи подрагивают…
И, — будто всё это не явь, а сон, видение, — вспоминаю фильмы о нём.
Полный генерал Императорской Армии, идёт устало, прихрамывая. Идёт рядом с его запылённым, в грязи тонущим гусеницами, командирским танком. На нём проломился он сквозь горы трупов несчастных китайцев. И разрубив пополам огромную их страну, по дороге к вот уже совсем близкой Индии — великой цели великого похода — ворвался 7 марта 1942 года в Рангун, столицу Бирмы…
И тут–то, на центральной площади города, у муниципального дворца, поднял его над завоеванной им землею взрыв… Тогда, в полевом госпитале у предместья бирманской столицы, очнувшись уже на операционном столе, генерал Эйшио с. н.и. Ивасаки Кобаяси не плакал. Как не плакал никогда. В младенчестве только, быть может. Но то — от обиды, как все дети. А теперь заплакал перед чужаком…
Внезапно, после долгого молчания, он спросил требовательно:
— Почему с вами не приехала ваша Нина? —
Вопрос застал врасплох. Но я ответил: — Она сама решила не ехать. Не с кем было оставлять трёх наших маленьких внуков. Родители их довольно благополучно вживаются в новую для них жизнь. Нужно заниматься языком, совершенно им не знакомым. И работа. Без языка пока, естественно. И не по их специальности. Это отнимает всё время. И Нина заменяет внукам родителей. Она у нас теперь няня. Экономка. Хозяйка. Ну и бабушка. Любимая и незаменимая. Иммиграция — дело ведь не простое… Словом, Нина и в Иерусалиме Нина. Она человек долга. На таких держится мир…