прядь волос — продолжение тени. И с ним
ей казалось спокойным движение дня,
и несносные люди — пустым миражом.
Ей хотелось сказать: «Бросьте камни в меня,
в ту, что с вами была и спала нагишом.
Но теперь я другая, не ваша, его.
И ему не любовь, не жена, но сестра.
У него одного не прошу ничего.
Я не знаю что будет, не помню вчера...».
Магдалина Христу омывала ступни,
и светлело лицо, как от добрых вестей,
отмывались грехи её долгой блудни,
потому что Господь милосердней людей.
5.
Среди друзей слова верней и проще,
апостолы они, иль босяки.
Поодиночке все на что-то ропщут,
друзьям ни ад не страшен, ни враги.
Здесь говорят и думают такое,
что из народа выбили плетьми.
Здесь изрекают истины достойно.
В кругу друзей становятся людьми.
Апокрифы здесь пишутся ночами,
слагаются запретные стихи,
и льется свет двенадцатью свечами,
и тишине подвластны петухи.
Завешены слюдяные оконца,
И чаша круговая по рукам
идёт себе до возвращенья солнца,
и снова наполняется в закат.
Они в живых, пока они едины,
они в речах, пока они честны,
не расколоть их на две половины,
не приписать им ни одной вины.
В устах врагов все истины враждебны
и все советы добрые вредны.
Среди друзей и споры — как молебны,
и все пути открыты и ясны.
6.
Я мог идти окольными путями,
но я меж вас.
Так что же слепы вы, самаритяне,
в пришедший час?
Что, гости вам — зазубренные кости
и не жданы?
Ведь не тяну за подаяньем горсти,
подачки не нужны.
Не сам пришёл — молитвы поманили
открыть вам мир,
где только боги и святые в силе, —
я — не на пир.
Хотите, приоткрою тайны неба
и тщетность дел
земных. Но мне не надо хлеба.
И пил, и ел.
7.
Если ветер звезды не задует,
три волхва добредут до крыльца,
если жизнь мне в отместку дарует
бесполезное злато венца,
так и быть, я взойду на Голгофу,
по ошибке, как было, на крест,
и отметят мою катастрофу
оглушительной руганью с мест.
И за то меня вычеркнут в небыль,
что я не был ни тем, ни другим,
и любил эту Землю и небо,
и ушёл, как родился — нагим.
Будет счастлив спасенный Варавва,
успокоится Понтий Пилат,
откричится скандальная слава,
позабудут, кто был виноват.
Но из пепла, столетьями позже,
дайте встать, воскресите, чтоб жил
человеком с обветренной кожей,
с кровью правды в сплетениях жил.
1986
ИГЛА КОЩЕЯ
В одной стране, в какой — не помню точно,
но помню, что правителем — Кощей,
был здравый смысл распят и опорочен,
и масса возмутительных вещей.
Замученная жизнью ворож`ея,
налогами и сказочным трудом,
открыла тайну, что игла Кощея
лежит в ларце, ларец — на дубе том.
Раскрытье тайн влечёт свои издержки, —
метнулся злобный гений из дворца,
спалил избу, развеял головешки,
а ножки приберёг для холодца.
Виновницу саму госпреступленья
найти — уже надежды никакой,
вороже`я сменила ударенье
и обернулась Бабою Ягой.
Глумится нечисть, сёла разоряет,
вся нелюдь ополчилась на людей,
тишком в стране царевичи шныряют,
трясут дубы, давясь от желудей.
Оплакали друзей моих на тризне, —
отважных, правде преданных, сердец.
Полно дубов растёт вокруг в Отчизне,
вот только угадать бы, где ларец!
1987
ДВА ПОЭТА
Российская немощь
жива исключеньем,
глазам не поверишь
за суетным чтеньем:
в случайном журнальном,
но верном соседстве
Борис Чичибабин
и Герман Плисецкий.
На острове строчек
и в рифму и в прозу,
они, среди прочих,
не выбрали позу.
Один — отсидевший
в стенах соловецких,
другой — уцелевший
в парадах советских.
Один из них старше,
другой помоложе,
но горькая чаша
им выпита тоже.
Из тех, кто креститься
умеет едва ли,
им много простится
за то, что не лгали.
Писали, как жили,
созвучно дыханью,
хором не нажили,
не снюхались с дрянью.