не встревожен, так же свеж и чист,
но однажды в этот край покоя
вторгся, страх презревший, альпинист.
Лез по скалам он, как по ступеням,
и вершин без счёта покорил,
чужд был сожаленьям и сомненьям,
и цветистых слов не говорил.
Тот, кому победы мало значат,
сделал на вершину первый шаг
и сорвал цветок, как приз удачи,
а потом впихнул его в рюкзак.
И — назад, свою развеяв скуку,
покоряя дальше белый свет.
но тому, кто поднимает руку
на красу Земли, спасенья нет.
Зашатался камень под рукою,
задрожал и канул свод небес.
Покоритель спит в краю покоя,
рядом с ним увядший эдельвейс.
Что ж, на свете всякое бывает, —
погибают люди там и тут...
Горы боль свою не забывают,
эдельвейсы снова прорастут.
1977
ПРИВАЛ У ВЕРШИНЫ
Наша палатка — спрятаться где бы! —
снежного склона синий цветок.
Вниз — редколесье, вверх — только небо,
запад в закате, в тучах восток.
Ночь на пороге. Греем консервы.
Булькает чайник талой воды.
Что-то такое трогает нервы, —
то-ли надежды, то-ли беды.
Чахлый костёрик — наше богатство.
В рации трески и болтовня.
Так посвящают в горное братство,
волю и веру только ценя.
Утром проснёмся: в инее белом
наша палатка — синий лоскут.
Выйти к вершине — это полдела,
надо вернуться к тем, кто нас ждут.
1978
УРАНОВЫЕ ЛЮДИ
Кому-то выпало — к стене,
кому — сидеть без срока,
и сходят тени в мир теней
без стона и упрёка.
Пусть говорят: "Дорогу в ад
придумали не судьи!",
но где-то в недрах путь торят
урановые люди.
Белеет кровь их день за днём,
а на леченье — вето,
зато спокойно мы уснём,
храня уран в ракетах.
Им жить — пять лет без дураков,
да и пяти не будет,
но тянут срок, как пять веков,
урановые люди.
За круглым карточным столом
сидят злодеи мира, —
им войны стали ремеслом,
а кровь — вином для пира.
Неведомы им страх и стыд,
раскаянье не будит,
когда вгрызаются в гранит
урановые люди.
Но не дай, Бог, задеть рукой
опасной красной кнопки!
Тогда не станет никакой
надежды у потомков.
И ангелами на часах,
где негодяев судят,
их встретят строго в небесах
урановые люди.
1977
ЗА ЧТО ГЕРАСИМ УТОПИЛ МУМУ
Герасим не мыслил себя без Муму,
он мог за неё хоть в партком, хоть в тюрьму,
но злая хозяйка сказала ему,
что эта собачка мешает в дому.
От горя Герасим тут сразу запил,
японский ошейник собачке купил,
купил ей колбаски, сметаны налил.
Вдруг — хвать за кувалду! И тут же убил.
Тут бедный писатель слезу уронил:
невинную душу, шутя, загубил!
Нет, видно Герасим Муму не ценил, —
он подло её, как собаку, убил!
Берётся Тургенев за новый сюжет,
в котором таких происшествиев нет.
Вот снова Герасим плетется в буфет,
Мумуню продав за пятнадцать монет.
И злой живодёр не зарезал Муму, —
такая собака нужна самому.
Тоскует Герасим, обидно ему,
что тихое счастье досталось — кому!
Гуляет Герасим в тоске, одинок,
Мумуню зовет на собачий свисток.
Из трудного детства тебя, мол, щенок,
поднял, вывел в люди и сильно помог.
И грустно Муму в темноте, взаперти,
собачее сердце забилось в груди,
Ей что-то сказало: мол,стоит идти,
что лучшее ждёт нас всегда впереди.
Побег удалсЯ! Из оков во всю прыть
примчалась собачка к Герасиму жить.
Тут снова хозяйка пустилась дурить:
«А где наша жучка? Хочу утопить!»
Герасим с трудом поборол в себе стон,
Муму снял на видеомагнитофон,
надел ей кирпич, как большой медальон,
и ночью закинул в совхозный затон.
С тех пор не слыхали родные края
ни тихого визга, ни лая ея...
1978
Владимиру Буковскому
Поражён коварный Запад
нашей тактикой, ребята!
Пусть оставят недобитки
вредоносные попытки.
Крикуны и диссиденты
не учли опять момента, —
вновь повержены злодеи
нашей ленинской идеей.
Обменяли хулигана
на Луиса Корвалана.