листая пожелтевший том,
вздохнёт о Лариной Татьяне, —
мы так теперь уж не взгрустнём!
Зачем оборван этот век,
как струны скрипки Паганини?
Был человеком человек,
а стал гомункулсом в пустыне.
Лежит на свалках книжный хлам, —
он непрочитан, хоть был издан,
и замерзаем тут и там
мы на ветрах своей отчизны.
3
Поэты, ваш последний век!
За серебром — распад и хаос.
Потомки, прорифмуя сленг,
поймут, что дара не осталось.
Сейчас последние года
до рубежа. Спешите в кельи.
Пусть будет речь умна, чиста
и спорит с соловьиной трелью.
Мы зря листали «огоньки», -
как первый блин, легли в начало
не лирики, а мозгляки,
и их судьба — сгореть в журналах.
И даже мастер дрожь пера
унять не может без описки, —
его затворная пора
не ведала к а к будут тискать.
«Поэт? Бесстыден стань и наг,
на смех зевакам — проститутом».
Но отрекайтесь от зевак,
не соглашайтесь жить в согнутых.
Честнее — отойти от слов,
устав по-волчьи огрызаться,
растаять в дебрях городов,
чтоб никогда не отыскаться.
Приметы будущих времён
готовы наши сжечь архивы.
Спешите, сокращая сон,
пока вы есть, пока вы живы!
4
Я книгу дочитал до середины
и вдруг как бы споткнулся о строку,
где «человек — венец первопричины,
на многое способен на веку».
Читаю дальше, усмехнувшись криво,
но мысли возвращаются назад.
О, как бы я привольно и счастливо
жил, если б мог свой век толкнуть под зад!
Здесь даже самый сильный не свободен,
заботами придавлен, как Атлант.
И долго тот подвижник не походит,
воспринявший мечтание как факт.
Что можно изменить на этом свете,
сто раз приговорённом на конец?
Как обуха не переломишь плетью,
так у творенья не сорвёшь венец.
5
За окнами галдят о самовластье,
народы навзничь голодом кладут,
и тот мудрец, с его мечтой о счастье,
пусть лучше помолчит, а то распнут.
Уже у лета на исходе силы,
курлычат стаи птичьи в стороне.
Не знаю где и как, но здесь, в России,
не нужен человек своей стране.
Он, точно лист на облетевшей ветке,
статист в массовке, бортовой балласт,
у ФСБ и Бога на заметке,
а в сущности — всего один из нас.
Но нет ему спасенья и прощенья,
когда он данность примет, как закон,
и, в глубине кипя от возмущенья,
прильнёт к рукам властительных персон!
АМУРСКАЯ ОДИССЕЯ
Василию Пескову
Глава первая
Я жизнь свою истратил на зарплату,
тянулся из своих последних сил,
но вырывались те, кто шли по блату,
а честных труд и алкоголь косил.
Казалось, жилы лопнут, точно струны,
нырну в петлю, а дальше — в прах и пыль…
Но сжалился Господь, послал мне шхуну,
отправленную в доки на утиль.
Она лежала, привалившись на бок,
с дырой в борту, как недобитый кит.
Когда б не жалость, на киль плюнул я бы,
списали — и пускай себе лежит.
Глаза боялись, точно в поговорке,
но руки были, всё-таки, сильней!
Облазив трюм, простукав переборки,
я понял: нет посудины прочней.
На совесть корпус сделали японцы, —
двойной оббив, такой не утонуть.
И от восхода до захода солнца
я плотничал, полста не взяв на грудь.
Мне сбережений не набрать на рею,
ну, разве, на поллитру от тоски…
И от щедрот своих, меня жалея,
давали в долг крутые мужики.
— Построишь, обновишь покрасивее,
и нас с собой возьмёшь, коли не жлоб.
— Не сумлевайтесь, милые, в Рассее
она и я — вам верные по гроб.
Пройдя гряду тяжёлых зим и вёсен,
я понял, что до срока не помру,
ведь, посвежевши от сибирских сосен,
посудина дрожала на ветру.
Когда спускали с сыном на свободу,
она шла робко, душу бередя,
предчувствуя нутром большую воду
и рёбра поджимая загодя.
Глава вторая
Эх, не было печали,
да черти принесли.
Братки уж на причале:
— Обкатывай рубли!
Коробки тащат с водкой
и малолетних шлюх.
А разговор короткий:
— Не лезь, бля, выбьем дух!
На палубе кровища,
в каютах бабий визг,
и по-пиратски свищет