и все её распевали. Но «кроме шуток» все стали подозрительно оглядывать друг друга – брать его «в свою баночку» или нет? И вот тут мой взор остановился на трёх лыка не вяжущих «подмосквичах» – ибо мне вдруг стало совершенно ясно, что в их намертво проспиртованных организмах никакой холеры даже теоретически быть не может; более того, если к любому из них в желудок заползёт гадюка – даже она немедленно подохнет в страшных судорогах! Мы с Ингой пристроились к ним в баночку и не прогадали – всё прошло «на ура». Потом нас (также под охраной) отвезли в аэропорт, и тут наши пути разошлись – Инга сразу попала на московский рейс и улетела, я ещё несколько часов ждал рейса на Донецк. Я был дико голодным (в аэропорту все буфеты были закрыты), в самолёте было очень душно, и когда наш АН-24 взлетел, меня начало «укачивать». Наконец самолёт сел в Донецке, и я вышел на свежий воздух. Но, увы, это было ещё не всё – я увидел, что нас посадили вдали от аэровокзала и что к нам подходят какие-то люди в белых халатах с чем-то вроде огнетушителей в руках. Пока я тупо соображал, ко мне подошла молоденькая симпатичная медсестра и с очаровательной улыбкой обдала меня с ног до головы какой-то зловонной дезинфицирующей жидкостью. Это было уже слишком – и меня, к моему стыду, немедленно «вывернуло» прямо на ошалевшую медсестру. Так закончилась моя одесская холера…
Впрочем нет, было продолжение. Когда в декабре того же «холерного» года я приехал по делам в Москву, то позвонил Инге и мы встретились. Я издали увидел её долговязую фигуру в длинной шубе (Инга была на полголовы выше меня) и кинулся навстречу с купленными заранее цветами. Мы несколько часов бродили по Москве, периодически забегая в кафе погреться, обсуждали последние литературные и киношные новинки, с хохотом вспоминали «одесскую холеру», и говорили, говорили. В Москве стоял чудовищный мороз, градусов, кажется, тридцать (сперва я отморозил себе всё, что было можно, потом – всё, что было нельзя), но было солнечно, шел лёгкий искрящийся снежок:
(Это Ахматова). Потом Инга сказала, что у неё есть жених, она на Новый год выходит замуж и это наша последняя встреча. Мы поцеловались, и она навсегда исчезла из моей жизни. Вот это и был «окончательный московский конец» одесской холеры!
Мемуары трехлетнего человека
Когда мои дети (сын и дочь) были совсем маленькими, я постоянно сомневался, что правильно понимаю причину их слёз или смеха, их радости или огорчения. Мир детей и мир взрослых – непересекаемы; например, как я заметил, детей больше интересует – откуда всё берется, а взрослых – куда всё девается. Можно только радоваться, когда дети, а особенно внуки нарушают наш покой – это дает нам подтверждение, что наш покой ещё не стал вечным…
Как-то я поделился своими мыслями с моей приятельницей, прекрасной, талантливейшей поэтессой из Украины Наташей Хаткиной (она тогда тоже воспитывала маленькую дочку). Поэзия Наташи мне близка и мною любима:
Но вернёмся к моему разговору с Наташей Хаткиной о «загадочной детской душе». Поговорив об этом несколько вечеров, мы вдруг решили сочинить такую вот нравоучительную сказку для наших детей (видимо, вдохновленные историей преподавателя математики Оксфордского университета Чарльза Додгсона – он же Льюис Кэрролл – который в 1864 г. написал не только захватывающую сказку для детей про девочку Алису, но также, как оказалось, и философскую притчу для взрослых). Причем, мы решили сочинять обязательно от первого лица – от трёхлетнего ребёнка! Мы думали, что сочиняем прежде всего детскую книжку для детей, но, по-моему, получилась взрослая книжка для взрослых – судите сами (ниже – несколько отрывков).