* * *
Александру Иванову
Ты заметил, как чайка сварлива,
как ворона картава и зла?
Как мотаются возле залива,
как холеные носят тела?
Как нахальны и как беспардонны!
Как уверены в праве на крик!
Ах, и ты потерпел от вороны?
К этой чайке и ты не привык?
Вон одна загорает у лодки,
а другая глядит в небеса…
Да, конечно, конечно, красотки!..
Голоса выдают, голоса…
* * *
Как постарели лошадь и овчарка!
Мы видим, как впервые за пять лет
конь падает, не от жары — не жарко,
а пес не может влезть на табурет.
Мы все жалеем их за скоротечность
их жизней, будто сами рождены
не стариться, а так, как есть, на вечность
за этою землей закреплены.
А нас жалеют лошадь и собака.
У них одна забота на двоих:
как эти люди проживут, однако,
еще так много лет, и все без них!
* * *
Крапивин строит дачу. Чертежи
составлены, как будто схемы боя.
Сперва участок занимают двое —
жена да он. Потом на рубежи
выходит внук. Сюда везут собаку.
Теперь на пни они ведут атаку,
соорудив времянку, как блиндаж.
А там и дочка с мужем входят в раж.
Крапивин строит дачу. Комары
штурмуют весь состав без перерыва.
Но есть у них пример и перспектива,
и все живут в предчувствии поры,
когда они отпразднуют победу,
и на веранде подадут к обеду
грибы в сметане, и врагам на страх
придет пора качаться в гамаках.
Крапивин строит дачу. Левачок
подвозит, как снаряды, лес и гвозди,
и всех бодрит лесной осенний воздух,
и стук, и эха легкого звучок…
И внук опять пускается в проказы,
опять Крапивин отдает приказы,
и дождь идет, внезапный дождь идет
на рубежах Синявинских болот…
ОРКЕСТР
Составлен круг из крепких стульев
не просто так, не вразнобой,
сидят достойно, не сутуло,—
оркестр играет духовой.
Малы и трубы, и валторны,
и оркестранты все подряд.
А клуб от них уже в восторге,
все хвалят и благодарят.
Ах, как удачно подыскали
репертуар богатый свой:
мазурки, марши, пад’эспани
оркестр играет духовой!
Под ноль острижены затылки,
но пусть известно станет вам —
играет он не роль затычки,
а роль гвоздя любых программ.
У них такой руководитель,
такой… ну просто мировой!..
Пустой рукав… Военный китель…
Оркестр играет духовой…
Его не звали, не просили,
он не за деньги, а «за так»…
Он туфлей белой парусины
чеканно отбивает такт.
И двадцать правых ног ребячьих
сверяют такт за туфлей той…
Никто любви своей не прячет.
Оркестр играет духовой.
* * *
Есть магия имени — МХАТ,
хоть круто меняется штат,
хотя переезды, ремонты
и ругань его не щадят.
Есть магия времени — МХАТ,
сад рубят, и щепки летят;
«духи из Парижа» — легенда,
но стоек ее аромат.
Есть магия племени — МХАТ,
портреты покойников — в ряд,
но каждую ночь в Камергерском
их трости победно стучат…
* * *
Словно хитрый такой аппаратик
показал мне японский фирмач:
я дышу, как спасенный астматик,
слышу все и по-новому зряч;
сквозь реальность другую реальность
наблюдаю при помощи сна,
навожу окуляры на дальность
и мираж поднимаю со дна…
Исчезают былые запреты.
Разрешается то, что нельзя.
В обе стороны лета и Леты
я как будто скольжу, не скользя.
Но двойник моего Зазеркалья
так насмешлив, печален и смел…
Кто он — праведник или каналья, —
я опять разгадать не сумел.
Пограничность его положенья
объяснима при помощи сна.
Продолженья ищу, продолженья
в эти двойственные времена…
ПРИВЕТ ЗНАКОМОМУ ЧИНОВНИКУ
Привет тебе, торжественный чиновник,
умеющий не торопить слова!
Ты ничему на свете не виновник,
тебе приказы слаще, чем права.
Ты долго жил и так натерся мылом,
что в руки не даешься никому.
Привет тебе в радении унылом,
привет тебе и креслу твоему!
В твоем прелюбодействе с этим креслом
пассивная тебе досталась роль,
прости меня в намеке неуместном,
прими привет и продолжать изволь.
Ты сладко ел и сладко пил задаром,
а мы тебя кормили много лет,
и потому не попрекаю старым,
а лишь передаю тебе привет.
И если дома, в дармовых палатах,
которые ты отнял у трудяг,
ты от вопросов спрятался проклятых,—
не стану вешать на тебя собак.
Привет тебе. Будь трезв и осторожен.
Без дела к зеркалам не подходи.
Ведь если ты поймешь, как ты ничтожен
то сам еще повесишься, поди!