Потом мы пошли к церкви. Сама церковь, маленький парк, находящийся к югу от апсиды, и кладбище составляют странный ансамбль, несколько напоминающий знаменитые «приходские участки» Леона в северном Финистере, но не столь величественный и красивый. Ведь в первую очередь здесь поражает посредственность всего, что попадается на глаза. В портале кладбища с черепом, смеющимся в свои двадцать два зуба, есть что-то мерзкое: где сдержанное и мрачное величие бретонских «триумфальных портиков», которым этот портал грубо подражает? Конечно, есть любопытные объекты: водоем, холм с крестом, вписанным в круг, как у древних египтян, искусственный грот, временный алтарь для отпевания, опять-таки сделанный в подражание бретонскому погребальному искусству (знаменитой костнице), и прежде всего статуя Богоматери на постаменте времен Каролингов, повторно использованном, с выбитой заново надписью, распиленном и перевернутом. Возникает законный вопрос — почему. Говорят, все это имеет символический смысл. Понятно, что имеет, потому что можно распознать символы, принадлежащие к разным традициям. Но разнородная мешанина символов не обязательно что-то означает: синкретизм — всегда вырождение, которое начинается, когда уже не знают точного значения символов и когда за них хватаются, чтобы сфабриковать тайну. Тем хуже, если на кладбище есть масонская могила: в конце концов тот, кто там покоится, имел полное право заказать себе склеп согласно личным убеждениям, и ничего удивительного в этом нет.
Едва я вошел в церковь, как ощутил дурноту. Все здесь выглядело нездоровым с первого же взгляда, начиная с безобразной статуи дьявола Асмодея, стоящей у входа. Его выпученные глаза устремлены вниз и уставились в черно-белые плитки пола. Одно колено у него согнуто, разумеется, левое, и он держит тяжелую кропильницу. Пальцы его правой руки образуют кольцо и когда-то держали вилы: очень традиционный образ черта. Над ним четыре ангела, каждый из которых совершает часть крестного знамения, а на постаменте написаны слова: par ce signe tu le vaincras[17], и в кружке — буквы B. S., инициалы кюре Беранже Соньера.
На задней стене сверху — фреска, изображающая Христа на цветущей горе, окруженного многочисленными фигурами, под горой — что-то вроде мешка, из прорехи которого как будто сыплются пшеничные зерна, на заднем плане — пейзаж, в котором угадывается несколько деревень. Был сделан вывод, что это изображены окрестности Ренн-ле-Шато, а пшеничные зерна символизируют легендарное «сокровище», спрятанное здесь. С каждой стороны хора — гипсовые статуи в худшей довоенной сульпицианской традиции, изображающие Иосифа и Марию, оба держат младенца Иисуса, что выглядит странно. Можно обнаружить также статую и живописное изображение Марии Магдалины, покровительницы церкви; у ее ног — человеческий череп, лежащий на открытой книге. Что касается крестного пути, в нем сразу же замечаешь аномалию: на самом деле он идет в обратном направлении, чем обычно принято во всех церквах. Среди прочих статуй, некрасивых и неинтересных, можно отметить двух святых Антониев — Падуанского и Отшельника, последний держит закрытую книгу.
Что во всем этом катарского или, по крайней мере, выдержано в катарском духе? На самом деле немногое. Может быть, особое положение дьявола напоминает, что катары верили в существование злого начала, воплощенного в Сатане, почти бога Зла, противостоящего богу Добра. Эту дуалистическую концепции иллюстрируют и два святых Антония, а прежде всего два младенца Иисуса. Можно было сказать: младенец, которого держит Иосиф, олицетворяет мужское начало, то есть то, что явственно, а младенец, которого держит Мария, — женское начало, тонкое, то есть то, что скрыто. Почему бы нет? Это также могло бы иллюстрировать верование, которое выражено в некоторых катарских текстах: Иисус и Сатана — два сына Бога-Отца, два проявления божества, одновременно доброго и злого. Эта сторона катарского учения, которую комментаторы обычно игнорируют и которая как будто показывает, что катаризм — на самом деле ложный дуализм и подлинный монизм, словно была в этой церкви намеренно подчеркнута введением этой необычной пары.
Но весь смысл меняется из-за обратного порядка, отмеченного уже снаружи в перевернутом каролингском постаменте. Если смотреть на алтарь, Иосиф находится слева, на мрачной стороне: некогда на этой мрачной стороне во время церемоний было место женщин, а дьявол и «дьявольские» сцены, столь распространенные в Средние века в скульптуре соборов, изображались на северном фасаде. Здесь, в этой церкви Святой Марии Магдалины, Иосиф, явственное, мужчина, находится слева; получается, что младенец, которого держит он, — Сатана? А младенец, которого держит Мария, справа, то есть скрытая реальность, — евангельский Иисус? Но тогда почему гротескная статуя Сатаны находится справа, а крестный путь повернут в обратную сторону? Посещение этой церкви оставляет странное впечатление, вызывает нездоровое чувство: этот храм как будто больше подходит для черной мессы, чем для «нормальной».