Альбигойцы верили в Бога доброго, светлого, но, видя, сколь несовершенен мир, сколь жестоки и вероломны люди, они приписывали создание всего живого, включая и человека, другому существу — Люциферу. Лишь душа — творение доброго Бога Света. Катары презирали смертное тело, считая, что в него, как в тюрьму, заключён дух. Но если человек будет вести праведный образ жизни, то его светлая часть, то есть душа, победит в этой борьбе. Многих катары увлекали своей геройской твёрдостью перед лицом инквизиции, стойкостью перед жестокими пытками, жаждой умереть за свою веру. Искусство и умение еретиков пропагандировать своё учение, убедительно и красочно рассказывать о зле, заразившем нынешних пастырей, о порче, которую те внесли в христианское учение, вызывало бурю негодования со стороны католической церкви. Бороться с еретиками убеждением оказалось не так-то просто, а учитывая праведную жизнь, которую они вели, почти невозможно. Катары соответствовали всем принципам своего учения. Люди тянулись к ним и, видя распущенность нравов католического духовенства, всё больше и больше отдалялись от господствующей религии. Трубадуры высмеивали попов, открыто сочиняя памфлеты. Да и между самими католиками составилось убеждение, что «совершать таинство Евхаристии некому, так как достойных лиц для того не имеется». Только аскетическое подвижничество и праведная жизнь католических прелатов могли вернуть отступников в лоно церкви. Был, правда, ещё один способ — сила оружия. Его в конечном счёте и избрали.
Крестовый поход против ереси, затеянный тридцать лет назад Римской Церковью и ввергнувший Лангедок в пучину мрака и бесконечной войны, в конечном итоге принёс свои плоды. Петля папского надзора всё сильнее и сильнее сдавливала шею некогда независимого южного края. Ни о какой свободе вероисповедания не могло быть и речи. Ненависть к катарам и вообще нетерпимость ко всему некатолическому достигла наивысшего предела. Не мирной проповедью, не увещеванием, а силой и мечом устанавливалась вера христианская. Гонимые катары с печалью говорили, что Бога милосердного, утешающего и всепрощающего Римская Церковь превратила в безжалостного и карающего, забыв слова Иисуса о необходимости прощать заблудших не семь, а «седмижды семьдесят раз», защищать веру не убивая, а умирая за неё, не жестокостью, а терпением.
Единственным местом, где катары могли укрыться от своих гонителей, были неприступные пиренейские горы, на вершинах которых расположились такие цитадели, как Монсегюр, Рокафиссада или Керибюс. Тех же еретиков, кто остался жить на завоёванных французами землях, ждала известная участь: смерть на костре или пожизненное покаяние.
Рауль прошёлся по комнате. Ему было зябко и неуютно. Может, это от нахлынувших мыслей? Усевшись в глубокое кресло перед камином и закутавшись в медвежью шкуру, он стал смотреть на огонь. Языки пламени закручивались вверх причудливыми хвостами, разбрасывая вокруг золотистые искры. Огонь навевал грустные мысли. Рауль попытался переключиться на воспоминания о юности, но всё равно возвращался к настоящему, ибо всё, ради чего он жил, происходило здесь и сейчас. В сердце безраздельно царствовало сострадание к истерзанной родине.
Он вдруг вспомнил о яблоне, что росла в саду. Он сам её сажал ещё мальчиком. «Этой осенью её срубили, она высохла, потому что была стара… Как я».
Ему было жаль эту яблоню. Садовник тогда сказал: «Всё, что становится бесполезным, следует предавать огню». Яблоню разрубили и сожгли. И вместе с ней как будто сожгли всё лучшее, что было в его жизни.
В дверь постучали.
Рауль, погружённый в свои думы, не шелохнулся. К чему суета? Он знал, кто эти ранние гости.
Стук раздался сильнее и настойчивей. Послышались шаркающие шаги слуги и его сонный недовольный голос:
— Кого это в такую рань принесло?
Но уже через минуту, забыв про сон, он стоял перед хозяином возбуждённый, с округлившимися от страха глазами.
— Господин, там… там… — его голос дрожал, выдавая крайний испуг.
— Инквизиторы, — спокойно произнёс Рауль, даже не повернувшись в его сторону.
Слуга быстро-быстро закивал.
— Они… пришли за вами, — еле слышно прошептал он.
Рауль молчал, всё так же глядя на огонь.