По одну руку от алтаря находилась могила Франко, по другую – Хосе-Антонио де Риверы, основателя фаланги.
– Вы не найдете здесь даже таблички с именем павшего республиканца, – сказал мэр.
Молча проделали они долгий путь назад и, прежде чем выйти, в последний раз обернулись.
– Почти как холл в отеле «Палас», – заметил мэр, – но, конечно, грандиознее, да и посетителей меньше. И отелю «Палас» не по карману такие гобелены. А там в конце – бар с коктейлями; того и гляди появится бармен и приготовит напиток – фирменный коктейль из красного вина, который подают с вафлями. Вы молчите, монсеньор. А ведь это не могло не произвести на вас впечатления. Или что-то не так?
– Я молился – только и всего, – сказал отец Кихот.
– За генералиссимуса, похороненного среди этого великолепия?
– Да. А также за вас и за меня. – И добавил: – И за мою Церковь.
Когда они сели в машину, отец Кихот перекрестился. Он и сам не был уверен, почему: чтобы защититься от опасностей, подстерегающих на дороге, или от поспешных выводов, или это было просто нервной реакцией.
Мэр сказал:
– У меня такое впечатление, что за нами следят. – И, перегнувшись к отцу Кихоту, заглянул в зеркальце заднего вида. – Все обгоняют нас, кроме одной машины.
– А с какой стати кто-то будет за нами следить?
– Кто его знает? Я ведь просил вас надеть пурпурный слюнявчик.
– Но я же надел носки.
– Этого недостаточно.
– Куда мы теперь направляемся?
– При такой скорости нам ни за что не добраться к вечеру до Саламанки. Так что придется остановиться в Авиле. – И, продолжая наблюдать в зеркальце заднего вида, мэр добавил: – Наконец-то он нас обгоняет.
Мимо на большой скорости промчалась машина.
– Вот видите, Санчо, мы вовсе их не интересовали.
– Это был джип. Джип жандармерии.
– Так или иначе, не мы были у них на уме.
– И все равно, я б хотел, чтобы вы сидели в своем слюнявчике, – сказал мэр. – Носков-то ваших они ведь не видят.
Они устроили обед на обочине и, усевшись на пожухлой траве, доели остатки колбасы. Она немного подсохла, а ламанчское вино почему-то в значительной мере утратило свой аромат.
– Кстати, – сказал мэр, – колбаса напомнила мне, что в Авиле, если захотите, вы сможете увидеть безымянный палец святой Терезы, а в Альба-де-Тормесе, близ Саламанки, я покажу вам всю ее руку. Во всяком случае, по-моему, ее уже вернули в тамошний монастырь, а то она какое-то время находилась у генералиссимуса. Говорят, он держал ее – со всем, конечно, благоговением – у себя на столе. А в Авиле сохранилась исповедальня, где она беседовала с Хуаном де ла Крус. Большой был поэт, так что не будем спорить по поводу его святости. Когда я был в Саламанке, я часто ездил в Авилу. Знаете, я даже с некоторым благоговением относился к этому пальцу святой Терезы, хотя привлекала меня главным образом одна красотка – дочка авильского аптекаря.
– А почему вы бросили там учиться, Санчо? Вы никогда мне об этом не рассказывали.
– Я думаю, длинные золотые волосы той красотки были, наверное, главной тому причиной. Очень это было счастливое для меня время. Понимаете, она ведь была дочкой аптекаря, – а он был тайным членом компартии, – и потому могла втихую снабжать нас противозачаточными средствами. Мне не надо было прибегать к coitus interruptus. Но знаете, странная все-таки штука человеческая натура: я потом отправлялся к безымянному пальцу святой Терезы и каялся. – Он мрачно уставился в свой стакан с вином. – О, я смеюсь над вашими предрассудками, отче, но в те дни я разделял некоторые из них. Может, поэтому я так и ищу сейчас вашей компании – я как бы снова переживаю свою юность, юность, когда я почти исповедовал вашу религию, когда все было так сложно и противоречиво… и интересно.
– А мне сложным ничто никогда не казалось. Я всегда находил ответ в тех книгах, которые вы так презираете.
– Даже у отца Йоне.
– О, я никогда не был силен в теологии морали.
– Одной из сложностей, возникших передо мной, было то, что отец девушки, аптекарь, умер и мы не могли больше доставать противозачаточные средства. Сегодня это было бы совсем просто, но в те дни… Выпейте еще стаканчик, отче.
– В вашей компании, если я не буду осторожен, боюсь, я могу превратиться в попа-пропойцу – я слышал, так говорят.
– Вслед за моим предком Санчо могу сказать, что я никогда в жизни не был запойным пьяницей. Я пью, когда мне на душу придет или когда хочу выпить за здоровье друга. За вас, монсеньор! Кстати, а что говорит отец Йоне по поводу выпивки?
– Интоксикация, приводящая к полной потере разума, является смертным грехом, если к тому нет достаточных оснований, а спаивать других – такой же грех, если тому нет достаточных оправданий.
– Любопытно он это квалифицирует, верно?
– Как ни странно, согласно отцу Йоне, если кто-то – как в данном случае вы – спаивает другого на пиршестве, это более простительный грех.
– Я полагаю, мы можем считать это пиршеством?
– Я вовсе не уверен, что, когда двое сидят за столом, это можно назвать пиршеством, и сомневаюсь, подходит ли для такого определения наша изрядно засохшая колбаса. – Отец Кихот несколько нервозно рассмеялся (пожалуй, юмор был тут не вполне уместен) и перебрал лежавшие у него в кармане четки. – Вы можете смеяться над отцом Йоне, – продолжал он, – и я, да простит меня господь, смеялся над ним вместе с вами. Но теология морали, Санчо, – это ведь не Церковь. И труда отца Йоне вы не найдете среди моих старых рыцарских книг. Его книга – всего лишь военный устав. А святой Франциск Сальский написал книгу в восемьсот страниц под названием «Любовь к Господу». В правилах отца Йоне вы не встретите слова «любовь», а в книге святого Франциска Сальского, по-моему, – возможно, я не прав, – вы не найдете выражения «смертный грех». Он был епископом и правителем Женевским. Интересно, поладили бы они с Кальвином? Мне кажется, Кальвину легче было бы с Лениным… или даже со Сталиным… Или с жандармами, – добавил он, глядя на возвращающийся джип – если это был тот же самый. Его предок наверняка вышел бы на дорогу и бросил джипу вызов. Отец Кихот почувствовал свою несостоятельность, у него даже возникло чувство вины. А джип, поравнявшись с их машиной, притормозил. И отец Кихот и Санчо с облегчением вздохнули, когда, проехав мимо, он исчез из виду; какое-то время они молча лежали среди остатков своей трапезы. Потом отец Кихот сказал:
– Мы же ничего плохого не сделали, Санчо.
– Они судят по внешнему виду.
– Но мы же выглядим невинными, как агнцы, – заметил отец Кихот и процитировал своего любимого святого: – «Ничто так не способно утихомирить разъярившегося слона, как вид агнца; ничто так не способно ослабить силу полета пушечного ядра, как шерсть».
– Тот, кто это написал, – сказал мэр, – показал свое невежество в естествознании и в законах динамики.
– Наверное, это от вина, но мне что-то ужасно жарко.
– А я что-то не замечаю жары. По-моему, температура очень приятная. Но на мне нет, конечно, такого дурацкого воротничка.
– Это всего лишь полоска целлулоида. И право же, в нем не так уж жарко, особенно если сравнить с тем, что надето на этих жандармах. Попробуйте надеть воротничок – сами увидите.
– Так уж и быть – попробую. Давайте его сюда. Помнится, Санчо ведь стал правителем острова, ну а я, с вашей помощью, стану правителем душ. Как отец Йоне. – Мэр надел воротничок. – Нет, вы правы. В нем вовсе не жарко. Тесновато немного – только и всего. Он мне натрет шею. Забавно, отче, но без воротничка я никогда не принял бы вас за священника и уж во всяком случае за монсеньора.
– После того как домоправительница отобрала у Дон Кихота копье и заставила его снять доспехи, вы никогда не приняли бы его за странствующего рыцаря. А всего лишь за сумасшедшего старика. Давайте сюда мой воротничок, Санчо.