Монстр сопротивляется категоризации, но, как ни парадоксально, чудовищное само по себе является категорией. Что-то может быть отмечено как чудовищное, исключено из нормальной жизни как преступление против природы и/или морали. В то же время чудовище никогда не может быть полностью понято и сдержано. Монстры ведут переговоры о границах и несостоятельности категорий знания, но они также могут служить укреплению представлений о нормальности - преступая границы, они напоминают нам об их значимости.
Термин "монстр" включает в себя целый ряд значений, в разное время обозначая мифических существ, людей или животных с врожденными дефектами или тех, кто виновен в крайних моральных проступках. Разговорное употребление термина как обозначения необычайного размера или качества сохраняет лишь намек на его трансгрессивную сущность. Академические исследования монстра часто выбирают этимологию в качестве отправной точки, выводя свою функцию из латинских корней термина. Коэн, например, объясняет, что "Монструм этимологически "то, что раскрывает", "то, что предупреждает", и отмечает, что он "существует только для того, чтобы быть прочитанным" (4).
Попытки проследить историческую траекторию монстров в европейской мысли обычно выделяют несколько разных типов и этапов развития. Первый тип монстров зарождается в классической мифологии и продолжает существовать в средневековых героических эпосах, являясь необычной оппозицией для столь же замечательных героев. К следующему типу относятся люди и животные с врожденными дефектами или другими отклонениями, которые считались чудовищными вплоть до раннего Нового времени. Этим явлениям приписывалось множество причин: "Чудовища пришли от Бога и Дьявола". Они были вызваны звездами и кометами, появились в результате совокупления с другими видами и из-за изъянов в анатомии их родителей" (Huet 1).
Эпоха Просвещения знаменует собой полный разрыв с этим представлением о монстрах, поскольку воспринимаемые отклонения теперь понимались как естественные явления. Если в Средние века такие чудовища считались злом, несовместимым с божественным творением, то наука второй половины XVIII века упразднила монстров (Hagner 12-15). Вытесненные из мира природы, монстры вместо этого нашли убежище в фантастике (Röttgers 15) в качестве злодеев и существ готического романа и связанных с ним культурных форм. В то же время, отмечает Фуко, фигура "чудовищного преступника", "морального монстра" появляется и становится вездесущей в целом ряде дискурсов и практик, тогда как телесные монстры предыдущих эпох, все гибридные существа, растворяются в ряде более мелких аномалий (75). Таким образом, чудовищность перемещается из внешнего мира во внутренний и, оставляя позади себя тело, становится достаточно гибкой, чтобы присоединиться к любому виду отклонения (Gebhard, Geisler, and Schröter 19-20).
Пока что исторический обзор оставляет нам, по крайней мере, два общих типа монстров: телесные монстры, чьи физические формы нарушают категории, считающиеся неприкосновенными, часто через гибридность, и моральные монстры, чьи быстрые нарушения законов и морали маркируют их как нечеловеческих. Возможно, научная рациональность и устранила первых из природы, но вторые процветают в таблоидах и сенсационных новостных изданиях; серийные убийцы и педофилы, геноцидные диктаторы и террористы регулярно называются настоящими монстрами современной эпохи. Оба типа монстров, телесных и моральных, по-прежнему можно встретить в самых разных дискурсах, не в последнюю очередь в вымыслах жанра ужасов. Долговечность и гибкость монстра поразительны и намекают на его непреходящую культурную функцию.
Функции монстров теоретизировались по-разному. В семи тезисах Коэн излагает "метод прочтения культур по порождаемым ими монстрам".
(3). Монстры воплощают определенный культурный момент, утверждает Коэн, и, будучи конструкциями и проекциями, они созданы для того, чтобы их читали (3-4). Чудовищные фигуры, таким образом, наделены смыслом, а их анализ, в свою очередь, позволяет сделать выводы о контексте, в котором они возникли. Не всякая культурная концепция находит выражение в постоянно меняющемся монстре; напротив, он - "различие, ставшее плотью", и функционирует как "диалектический Другой" (7): "Любой вид изменчивости может быть вписан в чудовищное тело (con- structed through), но по большей части чудовищное различие имеет тенденцию быть культурным, политическим, расовым, экономическим, сексуальным" (7). Поясняя свою мысль, Коэн опирается на Рене Жирара: "Монстры никогда не создаются ex nihilo, но через процесс фрагментации и рекомбинации, в ходе которого элементы извлекаются "из различных форм" (включая - более того, особенно - маргинализированные социальные группы) и затем собираются в монстра, "который затем может претендовать на независимость". Короче говоря, монстр - это сплав ранее существовавших маркеров идентичности, и внимательное прочтение должно позволить нам проследить, как каждая часть монстра восходит к определенной группе. Более того, монстр "устанавливает границы возможного", запрещая или разрешая движения или поведение как "средство запрета" (13-15). Коэн развивает это понятие, ссылаясь на библейских монстров, заключая, что "монстры здесь, как и везде, являются целесообразными репрезентациями других культур, обобщенными и демонизированными, чтобы навязать строгое представление о групповой одинаковости" (15). Как фольга, монстр усиливает различия и тем самым сплоченность группы. Гебхард, Гейслер и Шрётер предлагают аналогичную функцию стабилизации "я" и формирования идентичности (23).