Погруженный в свои мысли, я не услышал, как открылась задняя дверь, не услышал и шагов монстролога, поднимающегося в комнату. Я не заметил его, пока он не возник в дверном проеме. Лицо его горело, волосы, грязные и мокрые, слиплись, а сапоги были в грязи. В руке он держал шляпу. Я узнал эту шляпу. Именно ее, шутя, надевал мне на голову человек, чьи мозги я потом несколько часов вымывал из своих волос.
– Уилл Генри, – тихо спросил Доктор, – что ты делаешь?
Чувствуя, как краска заливает мне щеки, я ответил:
– Ничего, сэр.
– Оно и видно, – сухо бросил он. – Ты отправил письма?
– Да, сэр.
– Ты дошел до почты и сразу пошел обратно?
– Да, сэр.
– И ни с кем не разговаривал по дороге?
– Только с почтальоном, сэр.
– И оба письма отправил быстрой почтой?
– Да, сэр.
Он кивнул. На минуту-другую он погрузился в молчание, словно мысли его бродили где-то далеко. Взгляд его стал отрешенным, и, хотя он стоял совершенно неподвижно, волнение словно просачивалось сквозь его кожу. В руке его я заметил какую-то грязную тряпицу. Сперва я принял ее за коврик, но тут же узнал кусок порванного савана Элизы Бантон.
– А что ты делаешь сейчас? – спросил Доктор.
– Ничего, сэр.
– Да-да, – торопливо сказал он, – ты уже говорил мне, Уилл Генри.
– Я не знал, где вы, так что я…
– Ничего не делал, – закончил он за меня.
– Искал вас.
– Возможно, ты думал, что я спрятался в сундуке моего отца?
– Я думал, возможно, вы оставили мне записку.
– С чего бы я вдруг стал это делать?
Мысль о том, что он должен держать меня в курсе своего местопребывания, явно не приходила ему в голову.
Лучше сменить тему разговора, подумал я. Если он заведется, не оберешься неприятностей. А он уже и так явно на взводе.
– Вы ходили на кладбище? – спросил я.
Моя хитрость сработала, так как он кивнул и сказал:
– Там по меньшей мере две дюжины четких пар следов. Это значит, есть еще четыре-пять детенышей, спрятанных в логове, где бы оно у них ни было. Общее число взрослых Антропофагов – от тридцати до тридцати пяти. Опасное, уму непостижимое количество, Уилл Генри.
Я посмотрел на шляпу в его руке, и это напомнило мне о пропаже моей шапки, моей единственной собственности, оставленной на поле боя прошлой ночью. Может, рискнуть, набраться наглости и спросить Доктора, не нашел ли он ее? Он проследил направление моего взгляда и сказал:
– Я прибрал там все, как мог. Зарыл ее могилу. Отыскал почти все наши вещи и нашел обломки телеги среди деревьев. Если повезет, мы, возможно, завершим это дело прежде, чем нас обнаружат.
Я хотел спросить, почему он боится, что нас обнаружат сейчас, но все его поведение говорило о том, что ответ очевиден. Теперь я подозреваю, что его опасения были связаны больше с тем, что в этом деле был замешан его отец, нежели с тем, что поднимется волна паники. Доктора больше волновала репутация отца – и, как следствие, своя собственная – нежели общественное благоденствие.
Возможно, я сужу его слишком строго. Возможно, он считал, что цена сделанного открытия намного выше, чем цена вовремя сделанного предупреждения, что монстры вот-вот нападут снова. Возможно. Хотя после долгих лет размышлений над этим вопросом я все еще сомневаюсь. Эго монстролога, как мне казалось, не имело границ, словно бескрайняя Вселенная. Даже во время периодов черной меланхолии, к которой он был склонен, ничто не имело для него большего значения, чем самовосприятие – осознание того, чего он сто́ит как ученый и каково его место в истории. Жалость к себе – абсолютный эгоизм, в конце концов, сосредоточенность на себе в чистом виде.
– Я иду наверх помыться, – продолжал Доктор. – Ты, Уилл Генри, упакуй сундук и убери его. Оседлай лошадей и приготовь себе что-нибудь поесть. Да пошевеливайся!
Он пересек холл, погруженный в свои мысли, потом обернулся и бросил старую шапку и обрывок савана на пол комнаты:
– И сожги это.
– Сжечь, сэр?
– Да.
Он с минуту колебался, а потом быстро подошел к рабочему столу и взял дневник своего отца. Его он вложил мне в руки:
– И это, Уилл Генри. Это сожги тоже.
Что ж, я сжег его. С испачканным кровью обрывком савана и старой соломенной шляпой. Я сидел с минуту на корточках перед потрескивающим пламенем камина в библиотеке, чувствуя жар на коленях и на щеках, на кончике носа и на лбу, который онемел от тепла огня так, словно с головы стягивали кожу. После пожара, унесшего жизни моих родителей, мне казалось, от меня постоянно пахнет дымом. Я чувствовал этот запах в своих волосах и на коже. Я тер себя мылом со щелоком до тех пор, пока кожа не становилась красной и воспаленной. Мне казалось, дым обволакивает меня, и прошла не одна неделя, прежде чем чувство это немного отступило. А пока этого не произошло, я, вне всякого сомнения, был самым чистым двенадцатилетним мальчиком в Новой Англии.