Даже вскапываемая земля, еще утром источавшая сладко-острый запах, теперь пахла как-то безрадостно. Вынимая черную почву из-под камня, Том невольно думал о разложении, которое сделало ее такой жирной. Каждый раз, набирая полную лопату земли, он бесцельно перемалывал в голове одну и ту же мысль о бесчисленных смертях. Не привык он к таким размышлениям и от этого еще больше расстраивался. Он на секунду остановился, опершись на лопату, и пожалел, что выпил за ланчем четвертую пинту "Гиннесса". Привычная для него норма сегодня вдруг взбунтовалась в животе и громко бурлила, взбивая пену из желудочного сока и полупереваренной пищи, под цвет почвы на лопате, как ему представлялось.
"Думай о другом, — приказал он себе, — или начнешь блевать". Чтобы отвлечься от неприятного, Томас принялся разглядывать поле. Ничего необычного, всего лишь неровный кусок земли, ограниченный изгородью нестриженого боярышника, в тени которого валялась пара трупиков — один из них был дохлый скворец, а второй он не разглядел с такого расстояния. Томас почувствовал себя каким-то потерянным, но и этом не было ничего необычного. Скоро по-настоящему наступит осень, а лето было слишком долгим и жарким.
Подняв глаза над зеленой изгородью, он увидел, как облако, напоминавшее по форме голову монгола, метнуло на холмы блеснувшую молнию. От яркой голубизны неба осталась лишь тонкая полоска на горизонте. "Будет дождь", — с удовольствием подумал Томас. Прохладный дождь; быть может, даже ливень, как накануне. Возможно, на этот раз он как следует очистит воздух.
Томас снова уставился на неподдающийся камень и ударил по нему лопатой, выбив лезвием сноп белых искр.
Тут он разразился громкой витиеватой бранью, обложив и поле, и камень, и себя самого. Камень крепко сидел, окруженный выкопанным рвом, и не хотел сдаваться. Томас исчерпал почти все возможности: он выбрал землю вокруг глыбы на два фуга, забил под нее колья, обвязал цепью и подогнал трактор, чтобы затем убрать с поля. Черта с два. Очевидно, придется углубить ров и загнать колья подальше. Он не собирался уступать проклятому камню.
Поворчав для решительности, Томас снова взялся за лопату. Капля дождя упала ему на руку, но он едва обратил на нее внимание, по опыту зная, что подобная работенка требует особой сосредоточенности: голову вниз и по сторонам не зевай. Ни о чем не думай. Больше ничего нет, кроме земли, лопаты, камня и собственного тела.
Копнул — выбросил. Копнул — выбросил. Гипнотический ритм работы заставил Томаса погрузиться в такой глубокий транс, что он потерял счет времени.
Камень шевельнулся, выведя его из забытья. Он выпрямился, хрустнув позвонками, не вполне уверенный, что это ему не померещилось. Поставил ногу на валун и толкнул изо всех сил. Да, поддается. От усталости он даже не смог улыбнуться, но почувствовал, что победа близка. Все-таки одолел гада.
Дождь теперь припустил как следует, приятно остужая лицо. Томас загнал еще пару кольев, чтобы расшатать валун посильнее: он намеревался довести начатое до конца. "Ты у меня получишь, — твердил он, — ты у меня получишь". Третий кол вошел глубже, чем предыдущие два и, видимо, пробил пузырь газа, собравшегося под камнем, потому что на поверхность вырвалось желтоватое облако такого омерзительного смрада, что Томас невольно отступил, стараясь перехватить глоток свежего воздуха. По никакой свежести вокруг не осталось. Ему только и удалось, что отхаркать комок слизи, прочистив горло и легкие. Похоже, под камнем сгнило какое-то животное.
Томас заставил себя вернуться к работе, хватая воздух ртом и не дыша носом. Голова раскалывалась, словно мозг распух и давил изнутри на череп, пытаясь выбраться наружу.
Чтоб тебя, — сказал он и всадил под камень еще один кол.
Спину ломило — того и гляди развалится пополам. На правой ладони лопнул натертый волдырь. К предплечью присосался слепень и нажрался до отвала, непотревоженный.
Давай. Давай. Давай. — Он уже не помнил, как вбил последний кол.
И тут камень зашатался.
Томас даже не дотрагивался до него. Камень словно выталкивали из его гнезда снизу. Томас потянулся к лопате, загнанной под камень. Ему вдруг захотелось отнять ее у камня: это была его вещь, его собственность, и он не желал, чтобы она оставалась возле ямы теперь, когда камень ходил ходуном, будто под ним забил гейзер, теперь, когда воздух пожелтел, а мозг разбухал, как тыква в августе.
Томас с силой вцепился в лопату, но она застряла накрепко.
Томас выругался и ухватился за черенок двумя руками, держась подальше от ямы, где из-под шатавшегося камня били фонтаны земли, перемешанной с мелкой галькой и мокрицами.
Он вновь налег на лопату, но она никак не поддавалась. Томас не стал прерываться, чтобы обдумать ситуацию. Работа утомила его до тошноты, все, чего ему сейчас хотелось, — забрать лопату, собственную лопату, и убраться отсюда ко всем чертям.
Камень раскачивался, но Томас по-прежнему не хотел отпускать черенок, у него крепко засело в голове, что он должен вернуть себе лопату, прежде чем уйти. Как только лопата вновь окажется у него в руках, целой и невредимой, он даст себе волю и побежит.
Земля под ногами начала дыбиться. Глыба легкой пушинкой вылетела из своей могилы, выпустив при этом второе облако газа, еще более смрадное, чем первое. В ту же секунду лопата показалась из земли, и Томас увидел, что там ее удерживало.
И не было больше ни земли, ни небес.
А была рука, живая рука, цеплявшаяся за лопату, с такой широкой ладонью, что она с легкостью обхватывала все лезвие.
Все это было хорошо знакомо Томасу. Разверзшаяся земля, рука, смрад. Он слышал об этом кошмаре еще в далеком детстве, сидя на коленях у отца.
Теперь ему захотелось отпустить лопату, но он уже был не властен над собой. Он мог только подчиняться силе из-под земли, велевшей тянуть, пока не порвутся связки, тянуть, пока не закровоточат мышцы.
Запах неба просочился под тонкую корку земли, и Кровавая Башка его унюхал. Для притуплённого восприятия это был чистый эфир, приятный до тошноты. Всего в нескольких дюймах находились целые королевства для охоты. После стольких лет, после бесконечной духоты в его глаза снова бил свет, а язык снова ощущал вкус человеческого ужаса.
Теперь голова пробивалась наружу из-под земли, в черных волосах извивались черви, по черепу ползали полчища крошечных красных пауков. Они раздражали его целую вечность, эти паучки, делавшие ходы до самого мозга, и ему не терпелось их раздавить. "Тяни, тяни", — молча приказывал он человеку, и Томас Гарроу тянул, пока его жалкое тело не покинули последние силы, дюйм за дюймом вытаскивая из могилы Кровавую Башку.
Камень, так долго давивший на Короля Кровавая Башка, наконец был сдвинут с места, и Король легко начал выбираться наружу, сбрасывая с себя могильную землю, как змея сбрасывает кожу. Теперь на поверхности показался торс. Широченные плечи, в два раза шире людских, мускулистые руки в шрамах, сильнее, чем у любого человека. По его жилам растекалась кровь, руки и ноги наливались соком возрождения. Длинные смертоносные пальцы ритмично царапали землю, обретая былую силу.
Томас Гарроу просто стоял и смотрел. В нем ничего не осталось, кроме трепета. Страх — удел тех, у кого еще был шанс выжить: у него же не было ни одного.
Кровавая Башка поднялся из могилы. Впервые за несколько веков он выпрямился во весь рост, потянулся, разбросав комки сырой земли, и оказался на целый ярд выше шестифутового Гарроу.
Томас Гарроу стоял в тени чудовища и по-прежнему неподвижно смотрел на зияющую дыру, из которой оно вылезло. В правой руке Томас по-прежнему сжимал черенок лопаты. Кровавая Башка приподнял его за волосы. Скальп не выдержал, треснул под тяжестью тела, поэтому Кровавая Башка перехватил Гарроу за шею, легко сомкнув на ней пальцы одной руки.
Кровь потекла по лицу Гарроу, выведя из забытья. Смерть была неминуема, он это понимал. Он посмотрел вниз, где беспомощно болтались его ноги, а потом перевел взгляд наверх и уставился в морду чудовища, не знавшего жалости.