Церковь полная людей Он во гробе не шутя — Спи, мой Моцарт! спи, дитя! Где-то здесь и твой злодей Вот закроют крышку гроба Разойдутся по домам А он останется и в оба Словно страшный адамант В руках памяти очей своих обжигаясь все будет держать тебя
Вот он идет и вдруг с небес Она к нему слетает ловко Мой милый! вот ты есть Дантес! — А ты? – Я – божия коровка! Ах ж ты, божественная дура! — Нет, нет, вот я уже продула Оба твои пистолета! — Продула? — Продула! — Пистолеты? — Пистолеты! —
А то я иду и вдруг с небес слетаешь ко мне ловко и говоришь: Вот; ты теперь – Дантес! – А ты? – А я – Божия коровка, мол – отвечаешь – Ах ж ты, дурище! – Нет, нет, нет, вот я уже продула оба твои пистолета! – Ну, тогда ладно
С утра посыпал снег немножко Сафо легко обула ножку И выскочила на пригорок Был горький дым, и он был горек Дым как бы отечества Всегдашний
Свирепый Дант не пожирал детишек Но они сами мерли от чумы Бродили вкруг, их слабые умы И души слабые излишек Какой-то праны порождая Опутывали небеса Немного наподобье рая Ближайшего, и он писал Писал, писал, писал
И в этом смысле, конечно, пожирал, но в более широком охвате, да они и так мерли сами по себе; но свиреп! свиреп, конечно, в этом смысле! как, впрочем, и всякий, взявшийся бы писать подобное
Тухачевский гуляет в саду А и что-то чужое слетает Как безумная какаду Тухачевский ей в сердце стреляет А и думает: Не попаду! А и точно – а и не попал Притворился и мертвым упал Сам А и не претворился
Зима пододвинулась, что и сама Уж моет посуду на кухне Родимые! как не сойти тут с ума Приняв ее скажем за Кюхлю Или Пущина Дом опального поэта вот таким вот образом посещающих
Вот птица, назовем: Овидий Вдруг в нашу комнату рыдая Стремительно, словно в Молдавью Врывается, все это видя В ином, преображенном виде И что? И что Овидий? что Молдавья? И что нам всем от этой давней Картины Смятения И свидетельствования
1991
Предуведомление
В данном сборнике, как и в пределах двух предыдущих, соположенных – «Невеста Гитлера» и «Могила Ленина»[2], – я попытался описать некую метафизическую сущность, ускользающую, мелькающую, объявляющуюся мгновенно и исчезающую вновь из поля нашего неверного зрения. Можно заметить, что во всех сборниках она идентифицирована как нечто Женское (возможно, сказывается неодолимая русская традиция). В моем андрогинном самоощущении, данном мне, конечно, по вполне понятным природным причинам, не в целостности, но в некоем мерцании между обоими полами, в их идеальном, но явственно квазиматериально мной осязаемом естестве, мне было достаточно легко и естественно ее почувствовать и соотнестись с ней (читатель, возможно, помнит и мою женскую лирику). То, что во всем этом проглядывают некие, так называемые, демонические черты – так что поделаешь? Есть принятые позы, есть атавистическая инерция стиля и традиции, есть игра, но есть то самое, что настораживает. Как есть – так уж есть. Извините.
вернутьсяОба сборника опубликованы в томе «Монады»