Немаловажно и то, что сербский регион находился в полном смысле слова на границе.
Феномен пограничья – географического, политического, культурного, религиозного – всегда интересен. На пересечении государств, культур и этносов всегда рождается что-то гибридное, многослойное и неоднозначное. Различия на границе не так явны, контрасты стерты, тона приглушены. В этом смысле вампир, как и любой иной монстр (вспомним главу 1), обитает на границе и питается различиями. В случае вампира это граница мира мертвых и живых. Ни мертвый, ни живой – один этот факт уже сам по себе будоражит воображение.
Если обобщить, проникновение балканских вампиров в публичное пространство европейцев было органически связано с появлением региона, который позже назовут Восточной Европой. Именно тогда и начало формироваться представление о Восточной Европе как о части Европы, но в то же время как о территории пограничной, прилегающей к странным и опасным регионам – Османской и Российской империям. Соседство этих двух разных, но в одинаковой степени угрожающих, с точки зрения западных европейцев, империй, видимо, стало катализатором появления образов вампиров именно в этой части Европы.
Наконец, для того чтобы стать частью европейской культуры, вампиру нужны были бумага и печатный станок. Да-да, речь идет о средствах массовой информации. Пока в Европе не было развитой прессы, а также книгоиздания и науки, этого не могло бы произойти. К началу XVIII века уровень развития всех этих публичных институтов стал весьма высок, и началась эпоха Просвещения. Она и стала той питательной средой, в которой вампиру оказалось очень комфортно.
После столь яркого дебюта можно было бы ожидать триумфального шествия вампиров по всем видам искусства и культуры XVIII века. Увы, нет. Не все так просто. Дальше научных (в том числе этнографических) и административных отчетов, а также газетной шумихи дело не пошло. Вплоть до конца XVIII века мы не наблюдаем преодоления образами вампиров второго барьера – из прессы в литературу. Почему?
Одной из наиболее весомых причин было отсутствие интереса людей искусства к фольклору и народным суевериям. Это сейчас каждый культурный человек знает и понимает, как важно «устное народное творчество» для сохранения наследия и традиций своей страны и человечества в целом. А в XVIII веке фольклор еще не был осознан даже образованными элитами ни одной страны мира как ключевая и неотъемлемая составная часть национальной культуры. Просто потому, что современного понятия о нации еще не появилось, а представления простолюдинов никого «наверху» не интересовали и проходили по разряду глупых народных выдумок.
Только во второй половине XVIII века, уже на излете Просвещения, когда ведущие умы Европы пришли к выводу, что разум и рациональность не исчерпывают натуру и природу человека, начал постепенно возникать и крепнуть интерес к своеобразию каждой культуры. Произошло это сначала в Великобритании и Германии. Британцы обратились к древним сказаниям, и шотландский поэт Джеймс Макферсон в 1760 году даже выдал свой сборник «Поэмы Оссиана» за древний кельтский эпос. В Германии же философ Иоганн Готфрид Гердер настоятельно рекомендовал всем писателям срочно начать собирать и изучать песни народов мира. Наступала зародившаяся в Германии новая эпоха, которая получила название «романтической» и достигла своего пика в период с 1800 по 1850 год.
Вот тогда-то, собственно, у европейских интеллектуалов и писателей созрела необходимость и даже жажда познать все потустороннее, странное и загадочное. Первое предвестие, как часто бывает, прозвучало задолго до рассвета. В 1748 году малоизвестный поэт и юрист, друг великого немецкого писателя и критика Готхольда Эфраима Лессинга, Генрих Август Оссенфельдер напечатал в лейпцигском журнале «Исследователь природы» (Naturforscher) небольшое стихотворение без названия. Вот оно: