Крайне любопытно, что Робеспьер одновременно восторгается королем и разрушением Бастилии — символа и оплота королевской власти. «Я видел Бастилию, — пишет он, — меня сопровождал туда отряд гражданской милиции, силами которой была взята крепость. По выходе из Ратуши в день приезда короля, вооруженные граждане почли за удовольствие и честь эскортировать всех депутатов, которых они встречали по пути; народ провожал их восторженными криками. Каким чудесным местом стала Бастилия с тех пор, как она во власти народа и камеры ее пусты, с тех пор, как множество рабочих без устали трудятся над разрушением этого гнусного памятника тирании. Я не могу оторваться от этого места, вид которого вызывает чувство радости и сознание свободы у всех добрых граждан».
Итак, Робеспьер радуется результату восстания, бунта населения Парижа. Однако он одновременно желает, чтобы впредь этого не случалось, чтобы воцарились порядок и спокойствие. Он очень доволен, что возникла буржуазная милиция, охраняющая отныне порядок. «Замечательна не только та смелость и та быстрота, с которой жители столицы собрали бесчисленную армию, состоящую большею частью из именитых граждан; замечательно и то спокойствие, тот порядок, та безопасность, которую они повсеместно установили. Они даже для поддержания порядка послали отряды войск в те близлежащие местности, где можно было опасаться бунта. Так, они отправили охранные отряды на Монмартр и в де Понтуаз, где злоумышленники могли разграбить рынки и перехватить все припасы».
Совершенно ясно, что Робеспьер на стороне «именитых граждан», то есть буржуазии, что он против «злоумышленников», то есть голодающих рабочих, трудившихся за жалкие гроши в благотворительных мастерских Монмартра, что он одобряет меры, принятые на случай «бунта» голодных. Вообще, ни слова сочувствия жертвам голода, который и вызвал в решающей степени народное восстание 14 июля, в письме Робеспьера нет.
Теперь понятно, что, употребляя слово «народ», он имеет в виду «именитых граждан», что, называя Робеспьера демократом, это слово надо понимать не в его современном смысле, а так, как его понимал «божественный» Жан-Жак Руссо, распространявший демократию лишь на часть народа. По его мнению, это средний разряд людей, стоящих между богатыми и бедными. Последних он именовал «чернью» и писал о ней так: «В большинстве государств внутренние беспорядки порождаются отупевшею и глупою чернью, сначала раздраженною нестерпимыми обидами, а затем втайне побуждаемою к мятежу ловкими смутьянами, облеченными какою-нибудь властью, которую они стремятся расширить».
Робеспьер — ученик Руссо, хотя он далеко не всегда и не во всем следовал идеям учителя. Так обстоит дело с понятием «народ». В устах Робеспьера народ — абстрактная категория, под которой не подразумевается какая-либо точно определенная социальная категория французов. В письме к Бюиссару, написанном сразу после возвращения из Парижа, Максимилиан вряд ли до конца продумал и оценил роль народа 14 июля 1789 года. Слова «бунт», «злоумышленники» стоят у него в таком контексте, который придает им смысл осуждения стихийных выступлений масс. Однако в том же письме он пишет, что «народ казнил коменданта крепости и купеческого старшину», то есть де Лоне и Флесселя. Робеспьер оправдывает этот акт жестокого революционного самосуда. Ясно, что он противоречит сам себе, что его отношение к революционному народу, к «черни» уже не такое отрицательное, как у Руссо, но оно не определилось окончательно. Между тем дело происходит во время «великого страха». Францию потрясают восстания крестьян и горожан. Они не могли не дать Максимилиану пищи дляразмышлений, для эволюции его мыслей. И эта эволюция сближает его с народом.
Если подавляющее большинство депутатов Учредительного собрания оказались во власти «великого страха» и сплотились вокруг короля, то Робеспьер, оставаясь монархистом, почувствовал силу и право народа, понял, что революция еще только начинается и двигать ее вперед будет народ. И он твердо решил быть вместе с народом. После двух с половиной месяцев молчания (если не считать робкого выступления 18 мая) он фактически впервые 20 июля объявляет в Собрании о своей позиции, как бы поднимает свой флаг…
Это не было подготовленное выступление, хотя Робеспьер уже давно собирался показать себя. Но, как это ни странно в сопоставлении с его исторической репутацией, он просто… боялся трибуны. Он сам признавался, что «был робким, как ребенок, трепетал при приближении к трибуне и переставал чувствовать себя, когда он начинал говорить…». Таким он будет еще долго, а вначале огромный зал, плохо приспособленный для парламентских дебатов, где надо было обладать могучим голосом Мирабо, чтобы заставить себя слушать, приводил его порой в оцепенение. Потребовалось сильное чувство возмущения, чтобы преодолеть робость и подняться на трибуну.