Ему почудилось в ней что-то знакомое. От вымученной лести клубных дам у него не раз сводило живот. Но затем она выскользнула из тьмы, он увидел лицо и понял, что никогда ее не видел. Руки и плечи в лунном свете казались кремовыми, глаза ярко блестели.
— Меня зовут Элисон, — сказала она. — Вы рады со мной познакомиться?
Полированный катер заложил крутой вираж, его нос летел над водой, поднимая вокруг них водяной туман, в котором дрожали радуги.
— Ты, маленькая идиотка! — засмеялся он. — Ты нас утопишь!
— Только мы с тобой! — прокричала она в ответ. — И вокруг бездонное море! Мне нравится, а тебе?
Он улыбнулся ей, дотронулся до ее горящей щеки. Она поцеловала его ладонь, поймала взгляд. Я люблю тебя. Беззвучно. Одними губами. Он повернул голову и посмотрел на сверкающее бриллиантами Средиземное море. «Только мчись вперед, — думал он. — Никуда не сворачивай. Гони, пока океан не поглотит нас. Обратно я не вернусь!»
Элисон включила автопилот, затем обхватила его сзади теплыми руками за пояс и прижалась всем телом.
— Ты снова отключился. Где ты, дорогой?
Он посмотрел на нее.
— Сколько мы уже знакомы? — спросил он.
— Мгновенье или вечность, какая разница, — отозвалась она, покусывая мочку его уха.
— Мгновенье или вечность, — проговорил он. — Да.
— Что?
— Ничего. Просто задумался о власти времени.
— Если уж это так тебя беспокоит, милый, — сказала она, рывком открывая дверь каюты, — тогда не будем терять ни секунды.
Катер с гудением мчался по тихому морю.
— Что, турпоход? — воскликнула Кэрол. — В твоем возрасте?
— Пусть тебя это не волнует, — едко ответил Оуэн. — Я, по крайней мере, еще не готов записываться в старики.
— Ах, так значит, это я старуха!
— Прошу тебя, — скривился он.
— Она считает, что ты стар? — изумилась Элисон. — Господи, как плохо знает тебя эта женщина!
Походы, лыжи, гребля, плавание, прогулки верхом, танцы, пока солнце не прогонит ночь. Он говорил Кэрол, что занят исследованиями для нового романа, не зная, верит ли она ему, и не особенно этим интересуясь. Недели и недели в ожидании неумолимой смерти.
Он стоял на залитом солнцем балконе в номере Элисон. Она, раскинув руки цвета слоновой кости, спала внутри, словно утомившийся от игры ребенок. Тело Оуэна изнывало, каждый хилый мускул молил о пощаде, но в данный момент он думал не об этом. Он размышлял о кое-чем ином: лежа рядом с ней, он натолкнулся на подсказку.
За всю свою жизнь у него, кажется, не сохранилось ни одного отчетливого воспоминания о физической любви. Все подробности моментов, ведущих к акту, были живы, однако самого акта не было. И точно так же были затемнены и шатки воспоминания о том, чтобы он ругался вслух.
Именно такие эпизоды цензор обычно вырезает из фильма.
— Оуэн?
И шорох простыней. Она снова звала его, вкрадчиво, но властно. Он обернулся. «Только позволь мне запомнить это, — подумал он. — Пусть каждая секунда останется со мной, каждый миг пылающей страсти, все требования плоти, упоительное, исступленное помешательство». Взволнованный, он шагнул в дверь.
День. Он шел по берегу, вглядываясь в зеркально плоскую синеву моря. Значит, так и есть. Не осталось никаких отчетливых воспоминаний. С той самой секунды, как он вошел в дверь, и до сего момента — абсолютная пустота. Да, это правда! Теперь он знал. Промежуток времени ничем не был наполнен, время увлекало его к назначенному концу. Он играл сам, как и сказал Арти, только пьеса уже была написана заранее.
Оуэн сидел в темном купе поезда, глядя в окно. Далеко внизу спали залитая лунным светом Ницца и Элисон, через проход от него спали Джордж и Линда, беспокойно ворочалась Кэрол. Какое зло их взяло, когда он объявил, что они немедленно возвращаются домой.
Опять, думал он, опять провал. Он поднес к глазам часы и посмотрел на светящиеся стрелки. Семьдесят четыре минуты.
Сколько осталось?
— Ты знаешь, Джордж, — сказал он, — когда я был молод, хотя и не так молод, как ты, меня посетила одна фантазия. Мне показалось, что жизнь проносится мимо, словно движущиеся картинки. Полной уверенности, заметь, не было, всего лишь подозрение, однако оно мучило меня, и очень сильно. Пока в один день, не так давно, меня осенило, что все питают невольное отвращение к собственной смертной природе. В особенности такие старики, как я, Джордж. И мы постепенно склоняемся к мысли, что время каким-то образом нас надувает, заставляет нас на мгновение отвернуться в сторону и, пока никто не видит, стремглав проносится мимо, унося на своих жутких плечах наши жизни.