— Так ты что ж, начальником склада решил стать?
— А почему бы и нет, дядя Костя? Не боги горшки лепят. Уж я вас не подвел бы!
Отец посмотрел на него долгим взглядом. Красивые черные глаза Степана были ясными и искренними.
— Не знаю, что тебе пообещать, Степан… Во всяком случае, сегодня же наведу справки.
— Большое спасибо, дядя Костя!
…Четверо октябрят, возглавляемые Сережей, по заранее разработанному плану явились на квартиру к Лене Кацу. Леня ждал их на лестнице.
— Дедушка и папа сейчас выйдут, — торжественно сказал Леня, — они уже одеваются.
И действительно, через минуту на лестнице показалась худощавая фигура Ильи Ильича в летнем полотняном костюме. Следом за ним шел моложавый, светлолицый, но уже с заметным брюшком и с мешочками под глазами мужчина. Он нес тесно набитую продуктами авоську. Сережа подумал, что крохотный Леня мало похож на своего большого отца.
— О! — сказал Илья Ильич. — Октябрятское войско уже выстроилось! Ну что ж, друзья, едем на лоно природы?
— Едем! — хором проговорили октябрята.
— Папаша, — сказал мужчина тонким сипловатым тенорком, который никак не вязался с его огромным ростом, — может быть, нам не брать детей? Для них это утомительная поездка.
— Нет, нет, Юра, — покачал головой Илья Ильич, — им эта поездка обещана еще неделю назад!
— Я не возражаю, папаша, но наш садовый участок все-таки далековато…
— Папа, — сказал Леня, — это же совсем не далековато! Полчаса на поезде и полчаса пешком! Я несколько раз ездил с мамой.
— Дядя Юра, не далековато, — задвигались октябрята, запрокидывая головы и просяще заглядывая в лицо дяде Юре, — он выглядел рядом с октябрятами, как Гулливер среди лилипутов.
— Вот видишь, Юра, — улыбнулся Илья Ильич. Не далековато… Поехали, друзья!
Через четверть часа они уже ехали в пригородном поезде Разумеется, октябрятское войско со своим командиром расположилось возле окна. Кто же не знает, как это интересно — смотреть из окна поезда на уносящиеся назад дома, деревья, извилину реки, зеленые поля и холмы?
Илья Ильич и дядя Юра сидели на скамейке. Зять что-то говорил тестю своим юношеским тенорком, но было видно, что Илья Ильич его плохо слушает. Грустные глаза Ильи Ильича неподвижно смотрели в одну точку.
…Садовые участки находились примерно в двух километрах от станции. Дорога шла сначала полем, потом вдоль густых насаждений орешника. Было очень тихо и жарко. Невидимый жаворонок звенел в небе. Какие-то птицы отвечали ему веселым посвистыванием в зарослях орешника. Очень приятно пахло землей и какими-то полевыми цветами.
Сережа видел, как Илья Ильич поскользнулся на влажной тропинке, и предупредительный зять поддержал его, ловко перекинув из руки в руку авоську с продуктами.
— Вот я и думаю, папаша, — продолжал зять начатый, по-видимому, в поезде разговор, — вам здесь очень великолепно для здоровья будет. Вы только посмотрите, какая кругом грандиозная природа! — ворковал плечистый зять. — Такой роскоши во всем Задонье не сыщешь! Ведь правда, папаша?
— Да, — механически ответил Илья Ильич и почему-то вспомнил, как три дня назад цех провожал его, почетного кожевника, на пенсию. Говорили всякие ласковые слова, вспоминали его славный трудовой путь, а у него сжималось сердце и щекотало в горле. Но он все-таки улыбался и, прижимая к груди букет сирени, благодарил всех за дружбу и любовь. И только один из старых приятелей, шестидесятидвухлетний Федор Тихонович, посмотрел на него недобрыми колючими глазами и грубовато сказал на ухо: «Илюшка, неужели ты серьезно на пенсию захотел? Да ведь как раз про таких пенсионеров говорят, что они еще хвосты быкам крутить могут!»
В ту минуту Илья Ильич совсем растерялся, его лоб и щеки покрылись багряными пятнами, и он, с трудом находя слова, виновато ответил Федору Тихоновичу, что действительно чувствует себя еще хорошо, да вот дочь и зять очень просят его пойти на пенсию, потому что домик и посадки на их участке второй год без присмотра.
«Вон оно что, — ядовито сказал Федор Тихонович. — Клубничкой на ростовском базаре торговать будешь? Эх, ты! А свой цех бросать не жалко? Ты же классный мастер, Илюшка! Теперь тебе не скоро замену найдут… Эх, ты!» Это было очень обидно не только потому, что он не собирался торговать клубникой (да в это не верил, конечно, и его приятель!), но и потому, что он сам подготовил себе достойную замену в цехе. И все-таки всем своим существом Илья Ильич понимал, что его приятель в чем-то прав, что он еще может быть полезным на фабрике и может еще много сделать. Он не переступил последний раз порога цеха, а уже тосковал о нем, о своих станках, о шумных цеховых собраниях, о друзьях и знакомых, с которыми сроднился за многие годы и которые стали каким-то образом частью его души, смыслом его жизни.