Клянусь, не щадя своей крови и, если надо, самой жизни, мстить проклятому врагу за нашу поруганную землю, за смерть и горе наших людей; клянусь хранить в строгой тайне имена своих товарищей и все, что мне будет известно о нашей работе.
К борьбе за великое и бессмертное дело Коммунистической партии всегда готов!»
Валя кончила читать и подняла на нас глаза. Мы молчали. Вероятно, по нашим лицам она поняла, что каждый из нас принимает эту клятву не только разумом, но и сердцем.
Много лет прошло с того часа, но я до сих пор слово в слово помню эту клятву, и когда в уме повторяю ее слова, то снова остро ощущаю охватившее меня тогда чувство. И радость, и гордость, и жгучее желание немедленно сделать что-нибудь хорошее и большое для Родины, выполнить самое опасное задание, не щадя своей крови и жизни, — все было в этом чувстве.
Валя встала и первая произнесла слова клятвы. Следом за ней поднялись все мы. Когда пришла моя очередь, у меня от волнения пропал голос. Я смотрел на листок из тетрадки, на котором четким круглым почерком Вали была написана клятва, и почти беззвучно шевелил губами. Листок дрожал в моей руке.
— Громче, — шепнула Нина.
— Ничего, ничего, — поспешно сказала Валя, — пусть так…
Под конец мой голос окреп, и я четко произнес:
— К борьбе за великое и бессмертное дело Коммунистической партии всегда готов!
Снова наступило торжественное молчание.
— Ну вот, — улыбнулась Валя; она тоже была взволнована и заметно побледнела, — теперь, ребята, у нас… теперь у нас одна семья!
Она сейчас же подожгла спичкой листок с клятвой и осторожно высыпала пепел в блюдечко на столе. Потом Нина по ее знаку принесла откуда-то из другой комнаты листовки, напечатанные на папиросной бумаге.
— Это на центральной улице, — сказала Валя, передавая Грише стопку листовок, — опусти в почтовые ящики или подсунь под двери.
— Есть! — ответил он по-военному и сейчас же ушел.
— А это на базаре, — она посмотрела мне в лицо и помедлила. — Только осторожней, там много глаз. Но там много приезжих колхозников, и хорошо будет, если они повезут сводки в деревни.
— Есть, — повторил я, пряча листовки на груди под гимнастеркой, и двинулся к двери. Казалось, меня несли крылья.
— Виктор! — остановила меня Валя. Я оглянулся, и мне почудилось, что в ее серых глазах мелькнула тревога. — Только осторожней, пожалуйста.
— Хорошо.
— Ну вот… желаю успеха.
— Спасибо, — сказал я и вышел из комнаты.
Старик Воронков, склонив голову, посмотрел на меня поверх очков, вздохнул и снова принялся заколачивать гвозди.
Глава ВОСЬМАЯ НАС МНОГО!
Получилось так, что первой, кого я увидел на базаре, была мачеха Саши. Она сидела за столиком с какими-то странными изделиями, такая же, как и прежде, пышная, накрашенная и улыбающаяся фальшивой, словно сводившей губы, улыбкой. Клавдия выжидательно поглядывала по сторонам и пронзительно приговаривала:
— Во-от сахарные петушки и зайчики! Во-от сахарные петушки и зайчики! Мадам, возьмите для своей девочки, не пожалеете, сладкие, как мед!
Желтые розовые и зеленоватые леденцы торчали на ее столике на длинных щепках. Это были бесформенные слитки из краски и сахара. Усталая женщина стояла у столика, держа за руку бледную маленькую девочку, и брезгливо разглядывала разноцветный товар Клавдии. Девочка завороженно смотрела на стол и тянула страдальческим голосом:!
— Мамочка, купи зайчика! Ну, купи, мамочка!
— Сколько это стоит? — спросила женщина морщась. Клавдия что-то ответила, широко улыбаясь; между накрашенных губ блеснула золотая коронка.
— Где же я наберу столько денег! — пожала покупательница плечами. — Пойдем, Таня, это какая-то гадость! — прибавила она так, что трудно было понять, к чему относится это слово «гадость» — к леденцам или к торговке.
— Мадам, вы не имеете права! — взвизгнула Клавдия приподнимаясь. — Это очень даже хороший товар! Вы не имеете права.
— Отстаньте… прошу вас, — сдержанно сказала женщина.
— Я могу уступить, мадам, — вдруг, сбавляя тон, снова улыбнулась Клавдия. — Пожалуйста, я уступлю, но зачем же такие слова говорить? — Она еще больше понизила голос. — Только, мадам, я не принимаю оккупационные марки… Если можно, лучше рублями.
Женщина презрительно посмотрела на Клавдию.
— Что же вы, живете по-немецки, а деньги берете советские?
— Что делать, мадам? У меня таких марок — хоть печь топи, а их никто не хочет брать. У колхозников за мешок марок и курицу не купишь. А что дорого, мадам, так это не моя вина, сами знаете, как сейчас сахар доставать.