На это есть лишь одно возражение: мы как-то не привыкли об этом размышлять.
По Флоберу, «Счастье имеет три условия: нужно быть глупым, эгоистичным и иметь отменное здоровье. Если отсутствует всего лишь первое, все проиграно». Флобер, видимо, был очень несчастливым, так как он говорит здесь не о себе.
Солон говорит: «Ни одного смертного перед смертью нельзя назвать счастливым». Приятно, когда о ком-то задним числом еще можно установить, что он был несчастлив. Не для самого несчастливца, а для нас.
«Счастлив тот, кто смеется? Как часто мы обманываем самих себя».
Клер Бурдон. Типично по-бабьи. Глупость.
«Comment cherche-t-on le bonheur? Dans son élément. Где нам нужно искать счастье? В его стихии». Это – Кармен Сильва. Можно еще много красивого сказать: летом жарко; зимой холодно; белое не есть черное. Прощай, Кармен Сильва. Мы больше никогда не встретимся.
Ипполит Тэн заявляет: «Ce sont les imbéciles, qui sont les plus heureux. Самые глупые и есть самые счастливые». Если бы об этом каждый знал, мир был бы полон несчастливых.
Есть еще бесконечно тупая арабская поговорка: «Хочешь быть счастливым? Тогда не преувеличивай, ищи основу каждой вещи и будь весел». Вот так глупы арабы. Это у них от большого количества чашек черного кофе и неумеренного курения. С бабами они тоже занимаются слишком зло.
Женщина духовно и физически сильнейший яд на земле. Порча, которую она распространяет, лишь оттого не принимает ужасающие размеры, что мы привыкли к ней в маленьких дозировках. Уже в Библии написано: «Женщина охотится за дорогой жизнью супруга своего». Кто перенасыщается женщинами физически, становится паралитиком, кто вкушает от них духовно, одним словом, живет с ними, со временем становится совершенным идиотом и немужественным, его самостоятельность пропала, у него нет собственного мнения; все его требование сводится к покою, а это – смерть, ибо движение – жизнь.
Есть женщины, которые сразу после свадьбы так меняются физически и духовно, что их мужей невозможно понять. Как они могли, будучи людьми рассудительными, жениться на этих странных созданиях? Например, женщины, которые в браке совершенно меняют форму, то есть толстеют? Какое духовное единение может быть у несчастного мужа с таким расплывшимся, запрессованным в тугое белье и тяжело дышащим существом? Единственным занятием такой жены становится выискивание женщин, которые растолстели еще больше, чем она. Смешная сторона здесь в том, что за женщиной, которая уже разонравилась мужу, еще нужно присматривать. С толстушкой чаще заводят шашни, но в конце концов всегда оставляют ее на шее мужа. Где же здесь счастье?
Об этом ничего не написано в этой зачитанной до дыр книге.
Пока я таким образом кокетничал с прекрасными мыслями о счастье, в мою дверь постучали.
– Entrez! Войдите!
Входит мужчина с загорелым лицом и висячими усами. Боже милостивый! Венгерский крестьянин. Что это? Сказочный сон?
– Дабре ютре! – говорит он на прекрасном диалекте. – Я тут иметь лист господину…
Боже! Париж вдруг исчезает. Я где-то в венгерской провинции. Солнце палит на дворе. Собака с высунутым языком лежит перед конюшней. Слышно, как лошади, хрустя, жуют овес и звенят недоуздком. Железное кольцо, которым укреплена кормушка, стучит по дереву. У лошадей лоснящиеся шеи, они то и дело нервно встряхивают головами.
«Хёё, Мицци!»
Они глухо топчут копытами свежую солому, крупные мухи сидят на их животах, временами кожа на них вздрагивает.
На дышле в сарае висит мешок с овсом, рядом с ним петух чистит клюв о перевернутый дырявый горшок, затем спрыгивает, неожиданно замирает и направляется – шея вытянута и раскачивается в такт шагам – в огород. На кольях забора, живописно раскинувшись направо и налево, сушатся опрокинутые кувшины для молока.
Сквозь ветви сливы открывается вид на кукурузное поле. Стройная девушка в красной юбке покачивает бедрами.
«Марика, черт тебя побери, не будь такой трясогузкой!» «Смотри за собой лучше, ты, ротозей… каждый как может!»
На небе застыли облака-овечки, одно, невероятной формы, висит над куполом церкви рядом с кладбищем, где ящерицы греются на солнце между осевшими могилами. «Здесь нашел свой вечный покой Штефан Такач. Оплакиваемый его женой Сузанной Альвинчи-Фаркаш. Хвала Господу нашему».
Скрипит колодец с журавлем, наверх вытаскивают воду.
«Вот так, матушка Кати!»
«Да, а что у вас такое?»
«Я прибью цыплят вашей несушки, если они еще раз полезут один за другим через загородку…»
«Иесус, вот безбожный парень, вот безбожник…»
Вот что вместилось в «Дабре ютре».
Полностью сбитый с толку, взвинченный, я читаю письмо. Оно от друга, которому я в свое время ссудил триста франков и который потом их отдал. Я полагаю, что этим я достаточно охарактеризовал его, ввиду того факта, что о нем вообще редко заходит речь.
Этого мадьяра зовут Иштван Цинеге, написано в письме. Он ищет работу в Париже. Он хотел бы разместить свои пожитки у меня, пока не найдет квартиру. Я должен ему разрешить это. Мой друг уезжает на два дня, поэтому посылает подателя сего письма ко мне.
– Так вы – Иштван Цинеге?
– Так, господин.
Здоровый парень, великан. Таких буршей я в своей жизни не видывал.
– Хорошо, оставляйте свои вещи вон там, пока ищете квартиру.
Он выходит за дверь и приносит большой белый бесформенный узел и еще нечто, завернутое в газетную бумагу.
Разговорчивым его не назовешь.
– Пфюат Готт, – (Грюсс Готт, привет) говорит он и уходит.
Он даже не доверил мне информацию, когда он собирается забрать свои вещи обратно.
Иштван Цинеге так меня разбередил, что после полудня я иду на Большие Бульвары и покупаю две венгерские грампластинки: цыганские мелодии.
Затаив дыхание, я слушаю, как плачет, стонет и жалуется музыка.
Боже мой, внезапно передо мной оживает прокуренное будапештское кафе:
«Я тебе скажу, дорогой Эдмунд, нужно уехать из этой страны. Когда я в прошлом году был в Лондоне…»
«Людвиг! Два яйца всмятку в рюмке».
«Прошу вас, сей момент!»
«Два дебреценских и половинку темного пива для господина доктора!..»
Накрашенные женщины кладут свои обнаженные руки на мраморные поверхности столов и кокетничают с собственным отображением, улыбающимся им в отблеске огромных хрустальных люстр. Их фигуры аппетитно изгибаются даже при сидении.
«Цлуручку, милст сдарыня!»
«Как жизнь, как дела, господин Лебицкай?»
«Помаленьку. Что стряслось с Имре?»
Его тактично пинают под столом.
Пожилые господа пьют «мокко». На сверкающем подносе приносят шесть стаканов воды для двух гостей, и каждые полчаса – свежей.
«Мориц, свежей воды и вечерние газеты!»
Бог мой! Кафе в Будапеште!
«Сузихен, дорогая, небольшая неприятность, я забыл дома бумажник».
«Я могу вам одолжить, Ферри, но вам придется вернуть мне – у нас дважды в месяц сокращают зарплату».
Будапештские воспоминания танцуют у меня в голове. Они носятся, они обступают меня, сбивают меня с толку. Будапешт, улица Ракоци…
«Я жду вас завтра на Берлинской площади, Манцика».
«Путцерль, вот наслаждение: никто не подозревает, что я твоя любовница. Вчера Нора начала об этом болтать… я покатилась со смеху!»
Весна приближается с Йоханнисберга. Трамвай, скрежеща, заворачивает за угол.
«Что делают эти две собаки, фройляйн?»
«Простите, ваше лицо кажется мне таким знакомым. Мы не встречались где-нибудь раньше?»
В закоулочках Табаня ветер играет обрывками бумаг и приносит запах с Офнеровых гор. Старухи сидят перед старыми воротами своих желтых домиков.
Разбитые оконные стекла заклеены бумагой.
Господин Кенесси вчера опять пришел домой в подпитии и разбил свои очки. Теперь он передвигается вблизи домов и гладит стены так же, как старый дядя Шмицвейг гладит маленьких девчушек, когда угощает их конфетами.