«Можешь не бояться дядю Шмицвейга».
Будапешт!
«Пожалуйста, полкило поджаристого хлеба». «Просьба сильнее стучать, звонок сломан». «Разносить по квартирам и играть на шарманке запрещается».
«Вы только послушайте, тетушка Кати. Доходный дом, что напротив, разрушили, и все клопы перебрались сюда. Такого шествия я в своей жизни не видел. Приходилось их сметать со стены. Все жильцы выскочили на улицу и рыдали».
«Два неполных билета до площади Борарош». «Почему это мой билет недействителен?» «Я дал вам два пенгё!»
«Позовите полицейского, я не буду выходить».
«Проходите, пожалуйста, проходите, вагон впереди совсем пустой».
«Йо, господин Краузенфирцфюртиг, я не видел вас тысячу лет, вы настоящий венгр».
«Посторонним вход воспрещен».
«Сударыня… на благотворительные цели… в кожаном переплете… три геллера в месяц…»
«Клавир, восемьдесят геллеров раз, восемьдесят геллеров два… кто больше? Три!»
«Пощади свои нервы, мама».
«Высокий суд! На обвинения господина депутата парламента, моего уважаемого предшественника, у меня есть лишь один ответ. Давайте передадим дело в независимый венгерский суд! Я уже давно знаю, что являюсь кое для кого бельмом на глазу. Речь идет о политической травле, и ни о чем другом. Мы не собираемся предъявлять обвинения здесь, в парламенте, – нет, только перед независимым венгерским судом. Если же моя безупречная политическая деятельность высветится ярче солнца, тогда долой клеветников!»
«Господин доктор, однако, вы блестяще выглядите!»
«Завтра я тебе определенно верну это, дорогой друг!»
«У Лене, оказывается, связь с Ферри!»
«А кто этот Ферри?»
«Ее муж. Ну, что ты теперь скажешь?»
«Ты должен дать мне денег на платье. В конце концов, не могу же я ходить голой».
«Не читай, когда я с тобой разговариваю, не то я швырну книгу тебе в голову!»
«Господин профессор, клянусь всей душой, то была моя сестра!»
«Тише! Тише! Министр будет говорить!»
«Высокий суд! Предварительное следствие начинается немедленно. У меня в руках нет конкретных фактов, и я не буду высказываться по делу. Одно лишь хочу констатировать: пока я нахожусь здесь, на своем месте, – (выкрик: „Уже недолго!“), – я буду с несокрушимой железной строгостью наказывать всех, кто злоупотребил всеобщим доверием, полученным благодаря государственным должностям. Если обвинители окажутся правы, виновные понесут наказание за свое преступление!»
«Очень правильно! Очень правильно!»
Будапешт!
Картофельный суп с клецками. Жареная капуста со сметаной по-клаузенбургски. Пирожки с творогом.
Будапешт. Городские газовые заводы. Зоопарк. Медведь поднимает голову. Гиена безостановочно ходит туда-сюда.
«Летающая африканская собака-охотник». Ее клетка пуста, виден лишь вход в ее пещеру, перед ней порция дерьма, и больше ничего.
«Ты видел это, Лаци? Она на меня посмотрела».
«Однако, у нее высокоинтеллигентное тело, дорогой. Как ты думаешь, у нее уже было или еще не было?»
«Скажи, где ты живешь, собственно говоря?»
Анн-Клер далеко, где-то совсем далеко. Я лежу на этой черной постели, как больной, разбрасывающийся в лихорадке и с высохшей глоткой, умоляющей о капле воды.
Вещи Иштвана Цинеге перевязаны бечевкой. Что может быть там? Старые штаны, зубная щетка и сломанная расческа. Расческа специально завернута в отодранный клочок газеты:
От наших читателей (за сообщения в этой рубрике редакция ответственности не несет)
ПУСИК, вернись назад, все простили. Директор ни о чем не знает. ТВОЯ МУСИК.
Двадцать восьмая глава
Около Пантеона стоит старейшая церковь Парижа – Сент-Этьен-дю-Монт. Она построена в тринадцатом столетии. Сохранилась башня, все остальное за прошедшее время перестраивалось, но и обновлениям уже не менее четырехсот лет. Церковь выглядит издали как ржавый утюг. Но и внутри она очень причудлива. Подобие роскошной галереи соединяет в нефе две могучие колонны; вдоль одной из колонн к ней ведет винтовая лестница, посреди которой расположен амвон, кафедра.
Святая Женевьева, заступница Парижа, вынудившая к отступлению войско Аттилы перед городскими воротами, похоронена здесь, в боковом алтаре.
Слева от Сент-Этьен-дю-Монт находится старейшая часть Парижа. Узкие древние переулочки тянутся вдоль берегов Сены, старый завод на углу, диковинной формы дома. Здесь еще незнакомы с водопроводом и электрическим светом. Здесь еще жгут керосин и достают воду из водоразборных колонок.
Не знаю почему, но всякий раз, когда я сюда прихожу, сердце мое сжимается. Старые ворота тут и там кажутся мне столь знакомыми, словно я в немыслимо далекое время уже жил здесь. Смешно, но меня охватывает ностальгическое чувство, когда я рассматриваю эти дома. Почему мне все кажется знакомым? Ведь мне это ни о чем не напоминает. Люди, жившие здесь, мне незнакомы, только дома и улицы, и то внешне. И все же, я думаю, если я дольше пробуду здесь, мне наряду со старыми воротами откроются и старые лица. Возможно, даже фамилия. Постой-ка, фамилия, фамилия… Медленно приближается ко мне отдаленная мысль. Безумие. Сердце мое дико колотится. Лучше, если я пойду назад, в гостиницу.
На улице Сен-Жакоб я встречаю Анн-Клер, она несет небольшую дорожную сумку.
– Что случилось?
– Я жду тебя уже целых полчаса. Идем скорее. Мне нужно уезжать.
– Ты уезжаешь? Куда?
– В Лион, но я вернусь. Ты можешь проводить меня на вокзал. Моя сестра очень больна.
– У тебя есть сестра? Ты никогда об этом не говорила, то есть ты всегда это говорила, и именно потому…
– Нам надо срочно идти.
– А твои родители?
– Они уже уехали.
Прежде чем я успеваю вмешаться, она подзывает такси.
– Побыстрее, иначе я опоздаю.
Пока я с диким ужасом пытаюсь пересчитать деньги в кармане, Анн-Клер безо всякого перехода бросается мне на шею и целует меня как одержимая.
– Боже мой, я вижу, ты тоже грустишь.
– Да. Скажи, мы поедем на этом такси еще далеко?
– На Лионский вокзал. У меня для тебя небольшой сувенир.
Она вынимает малюсенький медальон и подносит к губам, чтобы поцеловать.
Недавно мы видели такую сцену в кино. Любовники прощаются, она целует небольшой медальон и дарит ему. Анн-Клер хотела повторить это, но ей эта сцена не удалась. Она поцеловала медальон. Потом повсюду принялась искать его, но нигде найти не смогла. Он был так мал, что приклеился к ее губе.
Она не разрешила мне платить за такси. Не знаю, что было бы, если бы она это разрешила.
Она мчится прямиком к вокзалу и бросает в весы-автомат двадцать пять сантимов.
– Для чего ты делаешь это?
– Ой! Я думала, здесь покупают перронные билеты. Я хотела тебе купить билет.
Черные поезда стоят на перроне. Носильщики носятся, обвязанные по шею вещами, отъезжающие целуются с родственниками.
– Напиши сразу, как приедешь.
– Газеты, газеты не угодно ли?
– Этот поезд на Лион?
– Дети, смотрите не простужайтесь!
– Значит, ты все-таки уезжаешь, мой дорогой Жюль?
– Следи за собой… и пиши! Я не знаю, как я смогу существовать без тебя.
– Видишь вон ту стерву, блондинку? Она провожает своего хахаля. Я ей мигнул, и она мне в ответ тоже.
– Не садитесь в это купе, оно как раз над колесами.
– Другое купе уже занято.
– Этот поезд на Лион?
Мсье в сером дорожном костюме и спортивной шапочке, упитанный, во рту серебряный мундштук с сигаретой, презирая все и вся, прогуливается вдоль вагона.
– Я ведь тебе говорил, что мы придем слишком поздно, но тебе приспичило рассиживаться у парикмахера!
– Не лапай мое лицо, а то я заеду тебе!