– Прекрасно, – говорит она без тени убежденности, совершенно бесцветным голосом, как если без всякого воодушевления сказать: «У меня болит голова». Н-да. Мы различные миры и напрасно пытаемся найти настоящий контакт. Мы в этой жизни заблудились, встретив друг друга, и этим все сказано.
Даже лучше, что между нами ничего не произошло. То есть так, скорее, прекраснее, но не лучше, конечно, нет. И все же было бы легкомыслием в угоду преходящим радостям обрекать друг друга на неизбежные огорчения в будущем.
Господь небесный, дай мне знать, где должна обрываться любовь, пока она не причинила другому горя; я этого не знаю. Возможно, ее боль, когда мы позднее разойдемся, будет не меньшей оттого, что я ее теперь не взял. Но я и не хочу совсем уходить от нее. Я сам не знаю, чего, собственно, хочу.
В таких случаях не размышляют. Однако разумно ли это?
Анн-Клер склоняется ко мне, две ее голых груди вырываются из плена рубашки. Две большие, неожиданно расцветшие белоснежные розы.
Может, я борюсь с тенью? Что даст мне взамен жизнь за то, что я всегда и от всего отказываюсь? Снова на ум приходит Библия:
«…а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению; И любовь их и ненависть их и ревность их уже исчезли…»[10]
Живая жизнь живущих должна проживаться, ибо мертвые уже ничего не чувствуют.
– Анн-Клер.
– Будь добр со мной, – шепчет она глухим голосом.
– Ты хочешь быть моей, скажи?
– Да, но обожди немного, у меня сердце так колотится.
Неожиданно кто-то стучит в дверь.
Она вскакивает, рубашка сползает вниз, но у нее нет времени думать об этом. Она накидывает на себя халат.
– Что это?
– Стучали. Не шевелись.
– Кто?
– Не знаю. Боже мой.
Стук сильнее. Она шепчет в отчаянии:
– Не знаю, заперла ли я вообще. Если кто-нибудь откроет…
Стучат еще сильнее.
– Посмотри, кто там. Я тем временем спрячусь.
Я быстро надеваю пиджак, в один прыжок оказываюсь на кухне и закрываю за собой дверь. Кто-то открывает дверь в коридор.
– Телеграмма! Пауза.
– Спасибо.
Дверь закрывается. Нервный треск разрываемой бумаги.
Я осторожно выглядываю из кухоньки.
Посреди комнаты напротив меня стоит Анн-Клер и держит в руках телеграмму. Спешно наброшенный халат распахнулся, и ее обнаженное тело светится в маленькой комнатке. Одной рукой она удерживает волосы, словно пытается остановить золотой водопад. Глаза совершенно мутны, она уставилась на меня, забыв про свою наготу; на лице написан ужас вместо чувства стыда. Бумага мелко дрожит в ее руке.
– Что там? Что случилось?
Она стонет тихо, как маленький ребенок, и быстро трет лоб тыльной стороной ладони.
– Monpti… Monpti… Моя сестра тоже… мертва… теперь у меня… никого… на… целом свете… никого… кроме тебя…
Тридцать пятая глава
Воскресенье. Весна. Вечер в предместье. Белье, вывешенное для просушки в окнах и дворах прокопченных, грязных арендных домов, блестит на солнце. Как будто по случаю прихода весны в городе вывесили флаги.
На скамейках всюду развалились неопрятного вида парни, перед ними, хрипло хихикая, стоят девицы, переминаясь с ноги на ногу, – девицы, цвет лица которых разительно отличается от цвета шеи.
Это сезон девушек, холодный и сырой март. Теперь даже О– и Х-ногие шествуют гордо и независимо. Весна разделила на две половинки даже огромную бесформенную грудь домовладелицы, что сидит в воротах. Старички-пенсионеры постукивают тросточками по мостовой и поворачивают морщинистые лица к бессильному солнцу. Глаза их слезятся на свету, они все время щурятся.
Двое встречаются и целуют друг друга в щеки, каждый троекратно, совсем как по регламенту визитов в княжеские дома. Потом молча стоят рядом и не произносят ни слова. После короткой паузы целуются снова и идут дальше… Они родственники и ничего общего друг с другом не имеют, их поцелуи вызваны лишь тем, что двое когда-то давно любили друг друга и состояли в родстве. То есть кто-то завел шашни с женщиной и не смог вовремя смыться.
Смешно. Своих друзей и знакомых любой может тщательно отобрать, но родственников, с которыми проводят затем всю свою жизнь, получают с колыбели; и всегда это очень смешанное общество.
Деревья, посаженные вдоль тротуара, еще безнадежно голы, но их застывшие ветви уже обдувают ветры, пахнущие весной.
Скоро весна.
Хорошо сидеть под каким-нибудь жалким деревцем и рассматривать маленькие клейкие припухлости на кончиках ветвей: почки, называемые «буржон». Воздух пьянит, одурманивает. Плетельщик кресел громко, словно сумасшедший, зазывает заказчиков, «хэндли» прямо-таки щебечет… У мясника на толстой красной шее вскочил фурункул; булочник встает в сетчатой рубашке перед своей лавкой и с интересом смотрит на дождевую воду, сбегающую в канализационный люк, к тому же еще и курит, делая глубокие затяжки.
Люди предместья всюду разгуливают и плюются. Если кто радуется – он сплевывает, у кого горе – то же самое.
В половине шестого я возвращаюсь домой.
Воздух в комнате спертый. Черные трубы на крышах купаются в солнечных лучах. Я открываю окно. На старом дворе деревья потихоньку выбрасывают свои листочки. Какое-то далекое окно так сильно отражает солнечный свет, что сразу ослепнешь, стоит только взглянуть в ту сторону.
Последние дни выдались печальными. Анн-Клер уехала в Лион на похороны сестры. Уже два дня, как она вернулась, но почти не разговаривает. В основном плачет.
Сегодня в шесть вечера она придет ко мне.
Я подвигаю невозможно окрашенное кресло к окну и курю.
Уже шесть часов. Давно смеркается. В дальних окнах зажигается свет, приближается вечер. Прохладный парижский весенний вечер. Я смотрю на звезды, одна за другой они просыпаются на небе. Сегодня я чувствую себя так чудесно. Не знаю почему. Бывают иногда такие дни.
Позднее становится еще прохладнее. Я закрываю окно.
Шесть часов минуло.
Я сажусь за стол и не знаю, с чего начать. Как только я слышу шаги на лестничной площадке, мне кажется, что это Анн-Клер. Бедная маленькая Анн-Клер…
Три четверти седьмого.
Семь.
Половина восьмого.
Определенно опять какую-нибудь глупость сделала, поэтому так опаздывает. Может, встретила старую знакомую, которую давно не видела.
«О, привет! Вот это сюрприз! Как дела?»
«Дай-ка посмотреть на тебя, ты выглядишь просто блестяще! Что поделывает Поль?»
«Ничего. С ним покончено».
«А ты его так любила. Как ты постройнела! Где ты работаешь?»
Здесь, наверху, я больше не выдерживаю и спускаюсь вниз, чтобы ждать перед отелем, жду, расхаживая взад и вперед, слежу, чтобы не прозевать ее, потому что ключ у меня.
Башенные часы на церкви Сен-Жак-дю-От-Па бьют восемь.
Она опоздала уже на целых два часа.
Сегодня после обеда на нее навалились дела, ей надо было шить или стирать, я уже не помню, что она говорила.
Возможно, у нее часы остановились, поэтому она опоздала. Я мог бы пойти навстречу ей, но она наверняка уже давно в пути, и мы лишь разминемся.
Я начинаю мерзнуть. Поднялся холодный ветер и продувает улицу Сен-Жакоб. Прохожих все меньше.
В три четверти девятого я снова поднимаюсь к себе. Ноги мои ходят ходуном. Глотка совершенно сухая из-за частого курения.
Я падаю на постель, не раздеваясь.
В девичьем пансионе звонят ко сну. Шеренгой по двое девушки отправляются в спальную залу. Белокурые и темноволосые курчавые головки оживленно шушукаются между собой. Втайне они наверняка желают директрисе умереть или по меньшей мере тяжело захворать.
Десять часов.
Закрываются ворота гостиницы.
Она опоздала на целых четыре часа. Это я уже ничем не могу объяснить. Что-то, должно быть, случилось, но не знаю, где и что именно. Куда мне обращаться? Если бы хоть увидеть, где она сейчас и что делает…