Минометчики остались без боеприпасов. Стволы ротных минометов сиротливо разевали в февральское небо голодные рты на позиции не осталось ни одной мины. Израсходовали даже неприкосновенный запас. В винтовках - по обойме патронов. Курам на смех, если немцы вздумают атаковать. Да еще у лейтенанта Брохеса сохранилась граната-"лимонка", которую он приберег на случай безвыходного положения, чтоб взорвать себя и кто еще пожелает из евреев.
Несколько попыток доставить на позицию боеприпасы кончились плачевно. Солдаты, которые волокли из тыла ящики с минами, остались лежать в болоте, простроченные пулями, как стежками швейной машины.
Продовольствие кончилось еще раньше боеприпасов.
Небритые, грязные минометчики, продрогшие до костей в своих мокрых шинелях, заполняли желудки болотной гнилой водой. И тоже не болели. За исключением Шляпентоха.
Немцы могли бы взять позиций минометной роты голыми руками, но не решались на такую глупость: тогда они сами бы очутились под огнем.
Не видно было конца этой муке. Каждый божий день командир роты вычеркивал из списков новых убитых и умерших от ран и по привычке снимал их с довольствия, хотя довольствия давно не было. Ни вещевого, ни пищевого. Никакого.
Единственная ниточка связывала роту с миром: тоненький провод полевого телефона тянулся по топким кочкам и замерзшей воде до полкового узла связи. Эта нитка приносила мало утешения. В основном по ней передавался простуженный, охрипший мат. В оба конца.
Правда, в последние дни мат все больше уступал место иным словам. Близился праздник - День Красной Армии. И политотдел дивизии направлял в роту весь агитационный материал устно - по проводу.
Из штаба сытыми голосами зачитывались бесконечные приказы командования, которые надлежало записать на бумагу и зачитать затем всему личному составу. Телефонист Мотл Канович по-русски писать не умел, а у лейтенанта Брохеса было достаточно других дел. Поэтому телефонная трубка лежала на бруствере окопа, скрипя и потрескивая. Из этих звуков можно было составить отдельные слова: Сталин... советский народ... во имя... до последней капли... торжества коммунизма.
Телефонист Мотл Канович сидел в сторонке и, чтобы отвлечься от мыслей о еде, штопал суровыми нитками дырку на рукаве шинели Мони Цацкеса. И Мотл, и Моня иногда косили скорбный еврейский глаз на шипящую трубку, потом друг на друга, и оба со вздохом пожимали плечами:
- А!..
Однажды к телефону потребовали Моню Цацкеса. Лично. Старший политрук Кац с того конца провода поздравил рядового Цацкеса с наступающим праздником и пожелал дальнейших успехов в боевой и политической подготовке.
Моне сразу стало не по себе. Как человек неглупый, он понимал: политрук Кац зря трепаться не станет, ему что-то нужно от Цацкеса. Предчувствие не обмануло Моню.
- Слушайте, Цацкес, - бодрым голосом сказал старший политрук Кац. - Мы решили оказать вам большую честь. И принять в славные ряды нашей коммунистической партии.
В трубке стало тихо. Только потрескивало слегка. Это политрук сопел в ожидании ответа.
- Больше ничего вы не решили?
- А что, этого мало? - удивился Кац. - Цацкес, вы должны радоваться и благодарить за доверие... Мы тут... в связи с обстановкой... ваша рота отрезана от штаба... решили принять вас заочно... И подготовили ваше заявление... Могу зачитать, если хотите.
- Читайте, - вздохнул Моня.
Его клонило в сон, и он не все слышал из того, что бубнил по проводу политрук:
- ...дело Ленина - Сталина... окончательную победу над врагом... если погибну в бою... прошу считать меня коммунистом...
- Постойте, Кац, - встрепенулся Моня. - Почему вы меня хороните? А если я останусь жив?
- Тем более! - воскликнул Кац. - Я сам пожму вам руку и вручу партийный билет.
- Так куда вы спешите? Если я выберусь из этой дыры, я сам к вам приду, и мы поговорим по душам. Зачем такая спешка?
- Двадцать третьего февраля - день Красной Армии большой праздник всего советского народа... Разве вам непонятно, Цацкес?
- Послушайте, Кац, я не могу вас перекричать. Потому что я - голодный, а чтобы иметь силы кричать, надо хоть что-нибудь подержать во рту. Так вот... Еще через год снова будет двадцать третье февраля. И, если, Бог даст, мы оба доживем до этого дня, вернемся к нашему разговору.
- С вами, Цацкес, будут разговаривать в другом месте...
- Вы имеете в виду на том свете?
- Нет, Цацкес, сперва еще с вами поговорят наши органы. Понятно?
- Понятно... Так как многих русских слов не знаю, то перейду на мамелошен.* Дорогой товарищ Кац, кус мир ин тохес**.
* Родной язык (идиш). ** Поцелуй меня в зад (идиш).
Рядовой Цацкес отважился на такую дерзость не потому, что был такой храбрый, а потому что был уверен: живым ему отсюда не выйти, а мертвому ни политрук Кац, ни все его органы ничего сделать не могли. И просчитался. Ровно через сутки рядовой Цацкес стоял по стойке "смирно" перед старшим политруком Кацем и командиром полка подполковником Штанько.
А случилось вот что. Осколок немецкого снаряда перебил провод, связь со штабом прервалась, и телефон замолчал, как убитый. Лейтенант Брохес послал Мотла Кановича найти повреждение и наладить связь. Бывший портной из Йонавы не сказал в ответ ни слова. Он сразу постарел на двадцать лет, и Моня подумал, что так, наверно, бывает с осужденными, когда они выслушивают смертный приговор.
Мотл неуклюже вылез из окопа и, упираясь локтями в жидкую грязь, пополз, держась озябшими руками за провод. С немецкой стороны раздался одиночный выстрел, и этого оказалось достаточно. Мотл Канович воткнулся лицом в воду по самые уши и больше головы не поднял.
- Хороший был портной. - Моня пощупал пальцем аккуратную штопку на рукаве своей шинели. - Но зато он больше хоть голодать не будет.
Лейтенант Брохес, усохший до того, что на его небритом лице остались одни близорукие глаза - очки разбились, - достал из нагрудного кармана почерневший лист со списком личного состава роты и к густым рядам прочерков добавил еще одну неровную карандашную линию.