2
Флобер, улица Мурильо. — Трудно писать. — Август 1877 года: пребывание в Луэш. — Сара Бернар и «Измена графини де Рюн». — «Каторжники и те менее несчастны». — Бюджет служащего Мопассана. — Министр и прачка.
Флобер решил провести зиму 1875/76 года в Париже. Он уведомляет об этом Ги. «Решено, Малыш, этой зимой вы каждое воскресенье завтракаете у меня. Итак, до воскресенья, ваш Флобер».
Каждое воскресенье после полудня он принимает своих друзей на улице Мурильо, что рядом с парком Монсо. По аллеям парка не раз по воскресеньям неторопливо проходил Мопассан, не подозревая о том, что со временем здесь будет стоять его бюст. У Флобера Ги встретился с суровым «Господином Тэном»[41], хрупким Альфонсом Доде, отравленным южной насмешливостью, всегда озабоченным Золя и с русским гигантом Тургеневым. Москвитянин, как называл его Флобер, входил в салон с непринужденностью, вызывавшей зависть у гребца из Аржантея. «Великан с серебряной шевелюрой, как из волшебной сказки…»
Ги слывет на улице Мурильо славным малым, в мускулатуру которого верят больше, нежели в ум. Если Москвитянин не очень ценит талант Мопассана, то и остальные не слишком высоко его ставят. И Золя в своей речи на похоронах Мопассана откровенно скажет о «Пышке»: «Это была одна из самых больших радостей, ибо он стал нашим коллегой, выросшим на наших глазах, а мы и не подозревали о его таланте». А Доде — тот признался: «Если бы этот нормандский крепыш, с лицом, разрумяненным сидром, попросил бы меня, как многих других, честно высказаться о его призвании, я ответил бы ему без колебаний: «Не пишите». Вот вам и искусство диагностики».
В 1874 году всеобщий любимец встречает у Флобера Эдмона де Гонкура. «Наконец, почти всегда последним, появляется высокий стройный человек с задумчиво-строгим, хотя нередко улыбающимся, лицом, носящим отпечаток возвышенного благородства. У него длинные седеющие, словно выцветшие, волосы, седые усы и странные глаза с необычно расширенными зрачками».
Имя Мопассана появится впервые в знаменитом «Дневнике»[42] Гонкура только в воскресенье 28 февраля 1875 года. Так как в этот день предметом разговора была поэзия Суинберна, Доде воскликнул: «…Ходят необычайные слухи о его прошлогоднем пребывании в Этрета…
— Нет, это было раньше, несколько лет назад, — возражает Мопассанчик (sic), — я тогда тоже жил в Этрета…
— А верно, — воскликнул Флобер, — ведь вы, кажется, спасли ему жизнь?»
Мопассан рассказал памятную историю, расставив все точки над «и». Несколько крепких непристойностей завершили его повествование, которое Гонкур постарался хорошо запомнить. Он вновь заговорит о «Мопассанчике» лишь 16 апреля 1877 года, по случаю знаменитого обеда у Траппа, и упомянет последним.
В воскресенье 21 марта 1875 года Флобер не смог принять Ги. И второпях написал ему: «Похотливый сочинитель, юный развратник, не приходите ко мне в воскресенье завтракать (я объясню вам причину), но зайдите часам к двум, если вы не будете грести. Это мое последнее воскресенье, и Тургенев обещал нам наконец перевести Сатира папаши Гёте».
Да, записка эта о многом свидетельствует! О простоте отношений между Ги и его учителем, о регулярности и обыденности их встреч (Флобер пишет ему не для того, чтобы пригласить, а чтобы отложить встречу), о ревности старшего друга к спорту, о привычке Ги заниматься греблей даже зимой.
Ги пишет с пятнадцати лет. Десять лет борьбы. Даже в свою повседневную корреспонденцию он вносит бесконечные поправки. Бесспорно, Флобер и Буйле научили его критически относиться к самому себе, но требовательность его чрезмерна. Нелегко письменно выражать свои мысли. И Ги де Мопассан являет собою великолепный пример забытой аксиомы: писателю лучше иметь слабый талант и сильный характер, чем сильный талант и слабый характер. По словам Анри Сеара, часто встречавшего Мопассана во времена, когда он уже был прославленным автором «Пышки», — в тридцать лет, — тот все еще трудно писал: «Статьи, в которых он пробовал себя, отнимали у него уйму времени, и он тратил на них много сил».
В письме к Флоберу, датированном 21 августа 1878 года, Мопассан честно признается: «Все эти три недели пытаюсь работать каждый вечер, но не могу написать ни одной путной страницы. Ни одной, ни одной. И я постепенно погружаюсь во тьму печали и уныния, откуда очень трудно выбраться… Я даже попытался писать хронику для «Голуа», чтобы раздобыть несколько су. Но и это оказалось мне не по силам; я не могу написать ни одной строки, и мне только хочется плакать над бумагой».
Однако настойчивость молодого человека такова, что он кое-чего добился. Он упомянул «Голуа». Так вот, 3 апреля 1878 года он может уже написать Лоре: «Я опять видел Тарбе, и он просил меня составлять для него хронику, но не литературную. Ему хотелось бы, чтобы, взяв какой-нибудь факт, я делал на основе его философские или иные заключения. Золя настаивает, чтобы я согласился, говоря, что это единственный выход из положения. Несколько самых различных причин смущают меня: 1) Я не хочу брать на себя ежедневную хронику, ибо буду вынужден писать глупости; я согласился бы только время от времени писать о каком-нибудь интересном событии… Я хотел бы написать о самоубийствах (тема, которая всегда будет интересовать его. — А. Л.) из-за любви, столь частых в наше время, и сделать кое-какие, может быть, неожиданные выводы. Наконец, я буду печатать только статьи, под которыми осмелюсь подписаться, а я никогда не поставлю своего имени под страницей, написанной за час или два. (Он изменит свою точку зрения. — А. Л.) 2) Я не хочу постоянно зависеть от дирекции «Голуа» даже в том случае, если они и не будут от меня требовать политических статей».
«Голуа» публикует его стихи. «Последняя шалость». Ги в полном восторге от возражений «педантов, блюстителей идеалов, шарманщиков возвышенного». Он хо-рохорится: «Я встретил Эжена Белланже[43] который меня не жалует. Я забавлялся целый час, защищая свою поэтику… Он кричал: «Это декаданс, декаданс!» Я отвечал: «Кто не следует за литературным течением своей эпохи… остается за бортом и т. д. и т. п.».
Он сказал мне, что имя Сарду[44] не умрет, тогда как от Флобера и Золя не сохранится ни строчки… Наконец, увидев, что он собирается перегрызть мне горло, я спасся бегством…»
С 1872 года, продолжая увлекаться пустячками, Мопассан ощущает прилив чувственного вдохновения. Манера его письма меняется. Голубые цветы опадают. В «Виденном вчера вечером на улице» исчезает бесцветный лиризм Сюлли Прюдома.
Мопассан скажет о Тургеневе, что русский «считал себя поэтом, как все романисты», не подозревая, что это утверждение как нельзя лучше применимо к нему самому.
Мопассан делает ставку на Золя: «С осени начнет выходить большой журнал, и Золя будет его редактором. Он напечатает мой роман, который даст мне тотчас же 4 или 5000 франков. Субсидирует журнал фабрикант шоколада Менье. Для начала он ассигновал 600000 франков».
42
Речь идет о «Дневнике», который вели с 1860 года братья Гонкур, сначала Жюль, а после его смерти в 1870 году — Эдмон.
44