А затем принцесса Матильда[58], приятельница Флобера, пожелала, чтобы Мари-Анжела Паска прочла у нее сцены из пьесы и сам автор руководил бы ею. Ги ведь ее знает, эту Паска! Он слышал, как Флобер расхваливал Гонкуру ее «очаровательные мраморные ляжки». В сорок пять лет она все еще хороша. По ее вине спектакль неоднократно будут откладывать, и ее подруга, госпожа Брэнн, мать Анри Брэнна, товарища Ги по Буживалю, объяснит Мопассану запросто:
— Ничего сейчас от нее не добиться, мой милый Ги. Паска переживает любовную драму. Четвертую.
— Проклятая Паска! — роняет Флобер. — Ну и дура набитая!
В конце мая 1879 года любовное отчаяние исполнительницы несколько улеглось, «она свободна», может выступать у принцессы. Ги растерян. И опять не обойтись без Флобера, без того же Флобера! «Как поступить? Написать или сделать визит? Если написать, то как ее титуловать? Госпожа, или Всемилостивейпгая принцесса, или Ваше высочество?.. При разговоре говорят ли «Ваше высочество»? Обращение в третьем лице отдает, по-моему, лакейством. Но как же тогда?.. Жду от вас срочного указания…»
Флобер отвечает весьма осведомленно. Мопассан называет принцессу «госпожа». Принцесса улыбается и со свойственным ей притворным добродушием пропускает мимо ушей разглагольствования автора. Она окидывает его быстрым взглядом. Ее любовные похождения все еще делают много шума. Небольшого роста, как ее дядя Наполеон I, похожая на него, она охотно признается: «Без него я торговала бы апельсинами на улицах Аяччо». В ней, конечно, есть что-то от мадам Анго. Короче, пьеса сыграна. Она имеет успех. Светский, разумеется. Принцесса Матильда отныне удостаивает молодого писателя своей дружбой.
Да, удача начинает сопутствовать писателю. Теперь очередь за прозой. Ги весь поглощен рассказом, который он обещал Золя: «что-нибудь яркое и трагическое о войне 70-х годов в Нормандии. Я усердно работаю над новеллой о руанцах и войне. Отныне мне придется запастись пистолетами, если случится проезжать через Руан».
Ги теперь чаще бывает в Медане. Это золотой период его отношений с Золя. Несомненно, Сена роднит обоих любителей гребли не менее, чем литература. «Надо бы мне приобрести лодку», — сообщает Золя. Неугомонный, щедрый на услуги, отличный гребец, Ги уже не тот робкий поклонник, каким он был у Траппа. Он смело отвечает: «Я повидал нескольких жителей Пуасси и собрал сведения о местных плотниках и лодках. Человека, у которого вы были, зовут либо Бодю, либо Даллемань. Я, может быть, искажаю фамилию… Во всяком случае, оба они воры и не заслуживают доверия. Им нельзя заказать даже рукоятку для багра… Наиболее распространенная и самая лучшая для семейного катания лодка — это легкая норвежка (утиный охотник)».
— Отлично, дружище, — говорит Золя. — Остановимся на «утином охотнике»…
Ги покупает для Золя в Безоне лодку и пригоняет ее в Медан, проплыв пятьдесят километров на сей раз в обществе двух Леонов — Фонтена и Энника. Солнце еще больше позолотит Ги, мускулистого и загорелого красавца, о котором сын Доде скажет, что в нем одновременно уживались хороший писатель, сумасброд и тяжелобольной. Это, конечно, сказано очень зло, по достаточно метко.
В этот счастливый меданский период Ги много пьет и не пьянеет, не уступая Полю Алексису, много ест, не уступая Золя. Курит как солдат и «все в том же роде», как вскоре скажет о нем начальник из министерства народного образования, Анри Ружон. Одним словом, вот «утиный охотник», поблескивая лаком, покачивается у причала, а Золя и Александрина любуются лодкой. Но ей еще надо дать имя.
— Чего долго думать! Назовем лодку «Нана»! — бросает веселый гребец. Это в честь Золя, который только и говорит о своем новом романе.
— Почему «Нана»? — спрашивает Поль Алексис.
— Потому что все будут залезать на нее, — прыскает Ги, ловко прыгая на крутой берег.
Алексис хохочет. Александрина поджимает губы. Золя сдерживает брезгливую гримасу. Но лодка будет называться «Нана», окрещенная так Милым другом.
Этот шутник вносит веселье и жизнь в дом, в котором Золя под началом своей жены постепенно начинает превращаться в примерного буржуа. А между тем в тот же день Ги горько жалуется Флоберу, что ему очень грустно. Он без всякой видимой причины переходит от бурного веселья к беспросветному унынию. Циклотимия уже явно налицо. «Любовь женщин так же монотонна, как и ум мужчин. Я нахожу, что события однообразны, что пороки измельчали и что мы не располагаем достаточным количеством оборотов речи».
Флобер бурчливо отвечает: «Вы жалуетесь на «однообразие» женского пола (фраза несколько смягчена, а потому не совсем точна. — А. Л.). Против этого есть очень простое средство — избегать его. Короче говоря, дорогой друг, вы как будто плохо настроены; и ваша тоска меня удручает, так как вы могли бы приятнее использовать время. Нужно, слышите ли, молодой человек, нужно больше работать… Слишком много (…) Слишком много развлечений! Слишком много гребли!»
В этой атмосфере, где гроза сменяется солнцем, отношения между Мопассаном и Золя достигают своеТо апогея. 17 апреля 1880 года молодой писатель напечатал» газете «Голуа» очерк, где писал: «Как-то летом мы собрались все вместе у Золя в его меданской усадьбе. Предаваясь длительному пищеварению после долгих трапез (а мы все гурманы и чревоугодники — один Золя способен съесть за троих обыкновенных романистов), мы болтали… Я лежал, растянувшись, в лодке «Нана» или часами купался, в то время как Поль Алексис бродил, увлеченный какими-то легкомысленными фантазиями, Гюисманс курил, а Сеар скучал, находя деревенскую жизнь крайне глупой.
Так проходило послеобеденное время. Ночи были великолепные, теплые, напоенные запахом листьев, поэтому мы отправлялись гулять на «Большой Остров» напротив усадьбы.
Я перевозил туда всех на лодке «Нана».
Согласно существующей версии во время оживленных бесед в Медане и родилась мысль о совместной книге из шести новелл. Мопассан охотно признается в том, что он несколько присочинил подробности о рождении «Меданских вечеров», согласовав это с Артюром Мейером. Ведь это же Ги написал Алексису двумя годами раньше: «Следует обсудить серьезно способы, ведущие к успеху. Впятером можно добиться многого, хотя бы при помощи не использованных до сего времени приемов».
Мопассан, Доде и Эмиль Золя никогда не стыдились рассматривать литературу как профессию, потому что они были бедны. В конце концов Дидро, Бомарше, Бальзак, Гюго и многие другие тоже так думали. Правила игры требуют рекламы? Согласны. Пускай будет реклама. «Ну, вы просто дельцы, ребята!» — ворчит Флобер, пуританин в этом вопросе.
Существуют различные версии происхождения «Меданских вечеров». Леон Энник утверждает, что первая мысль о сборнике рассказов принадлежит ему. «Мы все сидим за столом у Золя в Париже: Мопассан, Гюисманс, Сеар, Алексис и я. Мы спорим, перескакивая с одного на другое; переносимся к событиям пресловутой войны 1870 года. Многие из нас были добровольцами или солдатами национальной гвардии.
— А почему бы не сделать нам сборник, сборник рассказов?
Алексис: А почему бы действительно не сделать?
Золя: У вас есть темы рассказов?
— Найдем.
— А название книги?
— Меданские вечера.
Гюисманс: Браво, мне очень нравится название».
5 января 1880 года Ги давал Старику прозаический и более точный отчет об этом: «Золя опубликовал в России, а затем во Франции, в «Реформе», новеллу о войне под названием «Осада мельницы». Гюисманс напечатал в Брюсселе другую новеллу, под названием «С мешком за плечами». Наконец, Сеар послал в русский журнал, корреспондентом которого он состоит, очень любопытный и острый эпизод из эпохи осады Парижа «Кровопускание». Когда Золя познакомился с двумя последними произведениями, он сказал нам, что, по его мнению, они составили бы вместе с его рассказом любопытный сборник, совсем не шовинистический и весьма своеобразный. Тогда он предложил Эннику, Алексису и мне написать каждому по новелле, чтобы дополнить книгу…» До того, как сборник получил известность, Мопассан придавал ему куда меньше значения, чем своим стихам. Он рассматривал эту книгу просто как «выгодную», о чем и писал Викингу. Имя Золя, говорил он, практически «поможет сборнику разойтись и даст каждому из нас франков по сто или двести».
58