Если бы Флобер знал, что Мопассан его сын, писал бы он сам ему такие письма? Не правильнее ли предположить, что отношения Флобера и Мопассана были бы иными, если бы они знали, кем приходятся друг другу? Итак, гипотеза родства Флобера и Мопассана суживается до одной очень проблематичной версии: они были отцом и сыном, сами того не зная, ибо Лора, не будучи в чем-либо уверенной, никогда ничего не рассказывала ни одному из них.
Во время торжественного заседания, посвященного столетию со дня рождения Мопассана, в лионском театре Селестен 28 октября 1950 года Эдуард Эррио заявил: «Если Мопассан не сын Флобера, я очень об этом сожалею, ибо существует между ними неопровержимое родство духа и так много связывает эти два великих ума…» Чувствительный автор «Нормандского леса» нашел великолепный нормандский ответ на нормандскую загадку.
7
8 мая 1880-го: три телеграммы из Руана. — Похороны в Круассе. — Хроникер и чиновник. — Бюллетень здоровья Мопассана в 1880 году, или подлинное зло века
В субботу 8 мая 1880 года после обеда смотритель Безонской плотины получил необычную телеграмму:
«Просьба уведомить г. де Мопассана в трактире Пулен, что Гюстав Флобер внезапно скончался сегодня в Круассе».
Шлюзовой бегом кинулся в харчевню, но «господин Ги» там еще не появлялся. Две другие телеграммы — одна от Шарля Ланьера, другая от Каролины Комманвиль — подтверждали печальную весть.
Карета довозит мертвенно-бледного Мопассана к Западному вокзалу Сен-Лазара. Всего лишь десять дней назад они праздновали святого Поликарпия! У Ги еще лежит в кармане письмо от 3 мая, в котором Флобер, упоминая об этом воскресенье и больше занятый книгой Мопассана, чем своей собственной, предлагает помощь: «Принесите мне на будущей неделе список идиотов, которые строчат так называемые литературные отзывы в газетах».
Тяжелые выдохи паровоза большими ватными хлопьями заволакивают пространство между Сеной и окнами вагона. Руан. И наконец-то Круассе. Ги находит Старика «распростертым на постели и почти не изменившимся, если не считать, что шея несколько почернела от апоплексии. Он отлично чувствовал себя в последние дни, радовался тому, что заканчивает работу над романом, и собирался выехать в Париж в воскресенье 9 мая…».
Накануне Флобер плотно пообедал и хорошо спал. Утром он долго мылся и сразу почувствовал себя плохо. «Он сам откупорил флакон одеколона, натер себе виски, осторожно улегся на большой диван и прошептал: «Руан… Мы недалеко от Руана… Элло… Я знал этих Элло…» — а затем откинулся, весь почерневший, с крепко сжатыми кулаками, с лицом, налившимся кровью, сраженный смертью, о которой секунду до этого он и не подозревал…»
Ги обмыл тело «без слов, без крика, без слез, с сердцем, исполненным почтения». Впоследствии Мопассан подтвердил детали похорон: «После кончины Флобера я сам совершил омовение, затем обтирание крепким одеколоном. Я надел на него сорочку, кальсоны и белые шелковые носки; лайковые перчатки, гусарские брюки, жилет и пиджак; галстук, подвязанный под воротником сорочки, выглядел как большая бабочка. Потом я закрыл его прекрасные глаза, расчесал усы и великолепные густые волосы…»
Ночь была бесконечно долгой. Под утро осипший буксир жалобно прохрипел на реке, и Ги увидел суда, плывшие вверх по реке «так близко, что, казалось, они своими реями коснутся набережной». Он машинально позавтракал, затем отправил необходимые приглашения. Написал Золя: «Наш бедный Флобер умер вчера от апоплексическою удара. Похороны состоятся во вторник в полдень. Излишне говорить, что все, кто любил его, будут счастливы видеть вас на его погребении. Если вы отправитесь утром с восьмичасовым поездом, то приедете без опоздания…» Почти то же самое он пишет Гонкуру. Заканчивает письмо словами: «Жму вашу руку с чувством глубокой скорби…» Тэну: «…с глубокой скорбью… руку… со скорбью… руку…»
В ритуальных приготовлениях Ги провел воскресенье и понедельник. Во вторник 11 мая кареты были отправлены в Руан встречать друзей, как месяцем раньше встречали их на пасху.
После отпевания в маленькой церкви, описанной в «Мадам Бовари», похоронные дроги затряслись по долине. Корова промычала вслед процессии, и Золя сказал: «Я всегда буду слышать это стенание животного!»
С кладбища Мопассан увидел Круассе, увидел таким, каким он никогда еще не открывался его взору. Вот излучина Сены, вот дом, который Старик очень любил. Он готов был чуть не плакать при мысли о том, что может потерять его. Ги поглядел на присутствующих: почти все молодежь. Был и Гонкур, но не было ни Гюго, ни Ренана, ни Тэна, ни Дюма, ни даже Максима дю Кана — они не соизволили потревожиться. Ги поведает об этом Тургеневу с оттенком горечи: «Она была нескончаема, эта дорога до Руанского кладбища, под палящим солнцем… И эти безразличные люди, которые говорили о бородках по-нормандски и об утках с апельсинами!» На кладбище пахло боярышником, оно возвышалось «над городом, подернутым лиловой дымкой, придающей ему аспидный оттенок».
Гроб Старика был слишком длинен — поверженный Викинг отличался могучим ростом. Из-за неловкости могильщиков гроб с телом застрял в могиле головой вниз. Могильщики грязно бранились, но ничего не могли поделать: ни вытянуть его наверх, ни опустить вниз! Запах потревоженной земли заползал в ноздри. Веревки скрипели. Каролина театрально стонала.
Тогда Золя хриплым голосом бросил:
— Довольно, довольно…
И все они удалились, не вынеся этого, оставив Старика, повиснувшего наискось в своей могиле.
В том же месяце, возвратившись в Париж, Мопассан писал Каролине Комманвиль: «Я остро чувствую в этот момент бесполезность жизни, бесплодность всех усилий, страшное однообразие событий и вещей и то моральное одиночество, в котором живем все мы, но от которого я страдал бы меньше, если бы мог беседовать с ним…»
Ги перечитывает последние письма учителя и находит пожелания, высказанные ему каких-нибудь пять месяцев тому назад: «Пусть 1880 год будет для вас годом легким, мой горячо любимый ученик. Прежде всего — никаких сердцебиений…»
Мопассан машинально подносит руку к глазам. В особенности беспокоит правый. Словно песчинка попала под веко. Он пространно пишет Золя, который также переживает самый мрачный год своей жизни: «Не могу вам передать, как много я думаю о Флобере; мысли о нем осаждают, преследуют меня. Я вспоминаю о нем беспрестанно, слышу его голос, представляю себе его жесты, ежеминутно вижу, как он стоит передо мной в своем широком коричневом халате, с воздетыми при разговоре руками…»
В маленькой квартире по улице Клозель ему еще слышится мстительный смех, раскатистый бас, он вновь видит перед собой гигантскую фигуру кондотьера с высоким открытым лбом, с мешками под глазами, с тяжелой львиной шевелюрой, с красным носом, с ниспадающими усами старого Галла. Галл! Верно! Моя статья для «Голуа!» Снова писать! К чему писать! Все равно все заканчивается смертью — она не предупреждает, она никому не дает объяснений!
Почти ежедневно можно встретить Ги де Мопассана в коридорах дома № 16 по улице Гранж-Бательер, где находится редакция газеты. Его встречают и провожают легким шепотом. Не более как месяц спустя после выхода «Пышки», 21 1880 года, Артюр Мейер торжественно возвестил своим читателям, что статьи Мопассана еженедельно будут появляться на страницах его газеты — того Мопассана, которому он так часто отказывал несколькими месяцами раньше! Это сотрудничество началось 31 мая с первой главы «Воскресных прогулок парижского буржуа», каждая страница которых напоминала Флобера, громящего глупость. Мопассан наспех собирал различные свои записи — ранние, неизданные или не получившие того отклика, на который он рассчитывал, — клеил, резал, словом, пользовался исключительно журналистской техникой переделок и перелицовок, к которой питал презрение, отдавая, однако, должное ее рентабельности.
Став бульварным журналистом, Ги печатается и на страницах «Наполитэна». Он стряпает очерк за очерком, статью за статьей. В «Голуа», затем в «Жиль Бласе» и в «Фигаро» Мопассан, писавший несколько месяцев назад с таким трудом, вдруг обнаруживает себя литератором разнообразным, бойким, сведущим, когда понадобится, и в истории и в философии. А подчас и моралистом, не брезгующим никакими средствами. Он серьезен в «Голуа», по-парижски игрив в «Жиль Бласе», дерзок в «Фигаро». В течение долгих месяцев его хроника будет появляться еженедельно. Мопассан прервет свое сотрудничество с «Голуа» лишь из-за купюры, сделанной без его ведома в статье о «Манон Леско», которую дирекция газеты нашла слишком резкой. По существу, Ги просто воспользовался случаем.