Ими овладел безумный смех, и в этот момент «появился грузный мужчина (муж. — А. Л.), краснолицый, с толстыми губами и висячими бакенбардами», который все повторял сиплым басом: «С ума вы сошли?.. С ума сошли, что ли?..»
Сатира? Скорее издевка! Баронесса де Гранжери, «чрезвычайно бледная и лихорадочно возбужденная», является к маркизе де Реннедон рассказать о том, что с ней произошло. Ужас! Она стояла у окна своей квартиры на улице Сен-Лазар и глядела на прохаживающихся девиц, подававших какие-то знаки мужчинам. Подражая, она тоже подала знак. Она не смогла удержаться — это было выше ее сил! И вот какой-то мужчина поднялся к ней в квартиру! О! Она, конечно, отбивалась! Но он и слушать ни о чем не желал! Так как муж должен был с минуты на минуту… возвратиться… баронесса уступила. Он оставил ей два луидора.
«— Только и всего?
— Только.
— Мало. Меня бы это унизило. И что же?
— Что же! Как мне быть с этими деньгами?
Маркиза раздумывала несколько секунд, потом ответила серьезным тоном:
— Дорогая… Нужно… нужно… сделать маленький подарок твоему мужу… Это будет только справедливо».
На сей раз графини хохочут до слез.
Одна из причин, вызвавших к жизни подобные рассказы, заключается в том, что Мопассан видел в своих прототипах и будущих читателей. Писатель настойчиво преследует свою цель. Подобно тому как он прекрасно знал «Лягушатню», так и здесь ничуть не заблуждается насчет этой среды. Разве не об этом говорит приводимый ниже отрывок из книги «На воде», лишенный всяких иллюзий: «За последние годы достаточным успехом пользуется и писатель. Кстати сказать, у него больше преимуществ: он умеет говорить, говорить долго, говорить много, говорить для всех, и так как ум — его профессия, можно слушать его и восхищаться им с полным доверием». С горечью говорит Мопассан о писателях: «Можно выбирать между поэтами и романистами. В поэтах больше идеального, в романистах больше неожиданного». «Итак, как только женщина остановила свой выбор на писателе, которого она хочет заполучить, то приступает к осаде с помощью комплиментов и всякого рода знаков внимания, с помощью баловства… Приметив, что он разнежен, растроган… она старательно подготавливает его успех, выставляет его напоказ… Тогда, почувствовав себя кумиром, он остается в этом храме…» Еще более прозрачно эта мысль высказана в следующей мстительной зарисовке без указания даты, в которой прозаик, вновь став поэтом, раздраженно жалит.
Но ни один из добросовестно сделанных рассказов тех лет — с 1882 годаупо 1886 год — не сравним с откровенной горечью «Подруги Поля», с циничной нежностью «Мушки», с жестокостью протеста «Мадемуазель Фифи», с тонкой меланхоличностью «Иветты». Светские рассказы Мопассана — это тяжеловесные копии с поделок посредственных мастеров XVIII века. Где Ватто[72]? Где Мариво[73]? Где Манон, которой он поклоняется? Где Шодерло де Лакло?
Ги все это отлично сознавал, отрекаясь от себя же самого и подписывая выгодные пустячки псевдонимом Мофриньез, которым он пользовался до появления в свет «Пышки». Мопассан мог бы стать Роуландсоном, Хогартом, Константеном Ги[74], Тулуз-Лотреком этого Оленьего парка[75] буржуазии. Но он остался завсегдатаем салонов, которые презирал, но где тем не менее продолжал расшаркиваться с изяществом рыботорговца из Фекана.
13 марта 1884 года Ги писал из Канн одной красивой даме, мало чем отличавшейся от своих предшественниц, но, пожалуй, обладавшей более широким кругозором: «Когда я думаю, что принц Уэльский сам по себе славный малый, по своему духовному развитию ниже герцогов Орлеанских, король Испании и русский император ниже принца Уэльского, а итальянский король ниже всех их — я сам превращаюсь в идиота от изумления перед организацией человеческого общества». Несколько позже он напишет Эрмине о Каннах — этом «королевском задворке»: «Кругом одни высочества, и все они царствуют в салонах своих благородных подданных. Я же не хочу больше встреч ни с одним принцем, потому что мне не по душе простаивать целые вечера, а эти невежи не присаживаются ни на минуту и заставляют не только мужчин, но и женщин стоять на их индюшачьих лапках с девяти часов до полуночи из уважения к королевскому высочеству. Принц Галльский, который был бы очень хорош в голубой блузе нормандского торговца свиньями, хотя он больше походит на свинью, чем на торговца, повелевает «англичанами», а рядом с ним граф Парижский, настоящий слесарь, царствующий над аристократами, настоящими и поддельными… Рядом с двумя этими вельможами видишь, по крайней мере, сотню других владетельных особ: короля Вюртембергского, великого герцога Мекленбургского и т. д., и т. д. Каннское общество помешалось на этом. Без труда констатируешь, что современная знать не погибнет во имя идей, как погибла предшествовавшая ей знать 1789 года. Какие кретины!!!
Время от времени все принцы наносят визит своему сиятельному кузену в Монако. Тогда картина меняется, начиная с вокзала (каннского. — А. Л.). Всех этих высочеств, накануне не удостаивавших протянуть палец своим верным и высокородным служителям, склоненным в три погибели, теснят комиссионеры, задевают и толкают коммивояжеры, их заталкивают в вагоны в одну кучу с самыми обыкновенными, самыми грубыми и неотесанными людьми… И с ужасом замечаешь, что без предупреждения почти невозможно отличить царственное достоинство от мещанской вульгарности. Это восхитительная комедия, восхитительная… восхитительная… и я с бесконечным, вы слышите, — бесконечным наслаждением пересказал бы ее, не будь у меня друзей, очаровательных друзей между верноподданными этих гротескных фигур. И к тому же сам герцог Шартрский столь мил по отношению ко мне, что, право, я не могу решиться. Но искушение подзуживает, грызет меня…
Во всяком случае, все это помогло мне сформулировать следующий принцип, более истинный, будьте уверены, чем бытие божие.
— Каждый счастливый смертный, желающий сохранить честность мысли и независимость суждения, желающий взирать на жизнь, человечество и мир в качестве свободного наблюдателя, стоящего выше всяческих предрассудков, всяких предвзятых верований и всякой религии, должен решительно уклоняться от того, что называют светскими отношениями, ибо всеобщая глупость столь заразительна, что человек не может посещать подобных людей, видеть и слушать их, не — поддавшись, помимо своей воли, их убеждениям, их мыслям и их дурацкой морали.
Преподайте это вашему' сыну вместо катехизиса и разрешите мне поцеловать вашу руку».
«Но я вспоминаю о других особах, с которыми люблю беседовать. С одной из них вы, кажется, знакомы? Она не преклоняется перед властелинами мира (стиль-то каков! — А. Л.), она свободна в своих мыслях (по крайней мере, я так полагаю), в своих мнениях и в своей неприязни. Вот почему я так часто думаю о ней».
И дальше он весьма лестно изображает ее: «Ее ум производит на меня впечатление порывистой, непринужденной и обольстительной непосредственности. Это шкатулка с сюрпризом. Она полна неожиданностей и проникнута каким-то необычным очарованием». Короче, Ги хочет «через несколько дней поцеловать пальцы этой дамы» — традиционная фраза, имеющая для него особый смысл, и он посвящает ей «все, что в нем есть хорошего и приятного…».
72
73
74
75
Олений парк — название особняка в Версале, где во времена Людовика XV устраивались оргии.