Она — настоящая графиня, урожденная принцесса Пиньятелли ди Чергариа, дочь герцога ди Режина и благочестивой римлянки, жена графа Феликса Николаса Потоцкого, атташе при австро-венгерском посольстве. Эта чета космополитов — истые парижане. Отец Николаса Потоцкого, малообразованный вельможный пан, покинул Польшу около 1830 года. Потоцкие богаты, любят роскошь. Их пышный особняк на авеню Фридлянд, 27 зовется «Польским Кредитом» из-за постоянно кишащей там толпы попрошаек, нашедших себе пристанище во Франции. Шумная, капризная, легкомысленная, обольстительная Цирцея, Эммануэла Потоцкая — Сирена — очаровательная хозяйка салона. Она принимает свиту разношерстных поклонников, врачей, аристократов и литераторов, припомаженного Жервекса — плохого художника, но веселого малого; наблюдательного портретиста Жана Беро и ему подобного мемуариста Жак-Эмиля Бланша, сына психиатра, боготворящего ее и воссоздавшего впоследствии ее образ в автобиографическом романе «Америс» под именем принцессы Лючии Пеглозио; меланхоличного и светского Поля Бурже и строгого виконта Эжена де Вогюэ, славянофила, автора посредственного романа «Мертвые, которые говорят». Супруги не считают нужным скрывать свой разрыв, хотя и сохраняют «приличия». Это, однако, не мешает Николасу открыто «поклоняться» Эмилиенне д’Алансон.
Ги познакомился с сумасбродной графиней через своего друга Жоржа Леграна в 1883 году — еще до того, как был напечатан роман «Жизнь». Они не замедлили вступить с пылкой Эммануэлой в переписку, и в одной из записочек признательный и смелый Ги пишет ей: «Я в восторге. «Жизнь» великолепно расходится. Ничто не могло принести мне большего удовлетворения, чем этот успех. А знаете ли вы, что я в огромной мере обязан вам этим успехом? И на коленях я хотел бы отблагодарить вас».
Решительная, независимая, взбалмошная, опасная, зажигательная и холодная наркоманка — такова эта графиня. Ей Мопассан посвящает стихи, в которых волк становится вегетарианцем:
И этот флирт — непрерывная кадриль из разрывов, возвратов, малодушия, примирений, капризов — будет развиваться, подкрепленный искренней дружбой. Разумеется, Ги ведет одновременно несколько любовных интриг. Как выражаются на Бульварах, «он седлает четверку».
А между тем за этой внешностью припомаженного грузчика скрывается серьезный, несчастный, переменчивый Мопассан. «Уже несколько лет со мной происходит что-то странное. Все проявления жизни, которые прежде расцветали в моих глазах подобно зорям, кажутся мне вылинявшими… Когда-то я был весел! Все меня приводило в восторг: идущие мимо женщины, вид улиц, местности, где я живу. Меня волновал даже покрой моей одежды…»
Тот же двуликий Янус, которого так трудно распознать, признается несколькими годами позже Жану Бур-до, переводчику Шопенгауэра: «Подчас, на короткий миг, мне открывается красота в своей удивительной, страстной, неведомой, неосязаемой форме, едва освещаемая какими-то мыслями, какими-то отдельными словами, какими-то видениями, какими-то внешними красками, в какие-то определенные минуты жизни, — и тогда я превращаюсь в изумительно восприимчивый вибрирующий инструмент, инструмент для наслаждения. Я не могу этого ни передать, ни выразить, ни написать, ни рассказать. Я все храню в себе».
Когда же ему удается перенести это в творчество, то все, что он пишет, насквозь проникается и освещается ощущением красоты.
Сочетание большого художника и барышника богатых кварталов весьма озадачивает. «Красота» станет в конце его жизни святым Граалем, иллюзией, «Майей», его последним великим заблуждением.
Утомленный столь ненавистным ему Парижем, но вынужденный там жить, ибо в столице черпает он темы для своего творчества, Мопассан все чаще спасается бегством в Этрета, на юг, в Алжир, к морю, к воде, к лодкам.
В 1883 году Ги купил большую такелажную лодку «Луизетту» — «открытый вельбот», или, иными словами, старую лохань. Он любит ее страстно, как любил все свои лодки. «Моя лодочка, моя миленькая лодочка, вся белая, с сетью вдоль бортов». Со старым моряком Галисом Ги плавает «по тихому, уснувшему морю, голубому, бездонному, пронизанному той прозрачной голубизной, сквозь которую проникает нерезкий свет, достигая скал на морском дне».
В зимнем Антибе его восхищал мягкий климат и снег, лежащий на вершинах Альп. Отовсюду в этом сезоне приходили дурные вести: из Пьемона, из долины д’Аост, из Швейцарии. В горах свирепствовали разрушительные лавины. В Париже стояли десятиградусные морозы. Ги полной грудью вдыхал теплый воздух и эгоистически радовался тому, что может пока не покидать этот земной рай.
27 февраля 1884 года «Луизетта» выходит из каннского порта, салютует маяку, минует Секан, пересекает фарватер пролива Круазет и берет курс на Антиб. Позади остается Гаруп. Восточный ветер, опасный в это время года, усиливается. Галис быстро спускает паруса и на веслах идет против течения, отбрасывающего их к берегу, пьет ром и успокаивается лишь тогда, когда выносливый и крепкий Ги сменяет его и ставит лодку на якорь позади Антибского мола.
— Мосье, — говорит старый моряк, мокрый от пота, — мне думается, что ежели вы собираетесь плавать во всякую погоду, то надо бы обзавестись настоящим судном!
В марте 1884 года Ги все еще в Каннах, очаровательном в своем весеннем наряде. Он живет в близлежащем старом поселке на улице Редан. Однажды утром Ги получает послание от неизвестной дамы. «Сударь, я читаю вас и чувствую себя почти счастливой. Вы любите правду природы и находите в ней поистине великую поэзию… Конечно, мне хотелось бы сказать вам много приятных и удивительных вещей, но это так трудно сделать. Я тем более сожалею об этом, так как вы достаточно известны, и вряд ли я могу даже мечтать о том, чтобы стать поверенной вашей прекрасной души, если только душа ваша и в самом деле прекрасна…»
Вероятно, и на сей раз это какая-нибудь графиня? Нет! Это иной стиль! «Вот уже год, как я собираюсь вам написать, но… неоднократно мне приходила мысль, что я переоцениваю вас, а потому не стоит и браться за перо. Как вдруг два дня назад я прочла в «Голуа», что некая дама удостоила вас изящной эпистолой и вы просите адрес этой прелестной особы, чтобы ответить ей. Я тотчас же почувствовала ревность».
Закидываешь удочку на макрель, а вытягиваешь тунца! Ги вертит конверт в руках. Корреспондентка весьма немногословна. «Госпожа Р. Ж. Д, до востребования, Почтовое бюро, улица Мадлен, Париж».
«Теперь слушайте меня хорошенько. Я всегда останусь неизвестной — так лучше. Я не хочу увидеть вас даже издали — поворот вашей головы может мне не понравиться, и как знать?! Но я должна сказать вам, что я очаровательная женщина. Это приятная мысль побудит вас ответить мне…»
Мопассан отнюдь не противник такого вызова.
«Сударыня,
мое письмо, очевидно, не оправдает ваших ожиданий… Вы просите разрешения быть моей поверенной. Во имя чего? Я вас совершенно не знаю… Разве вся сладость чувств, связывающих мужчину и женщину (он хочет показаться ласковым. — А. Л.) («я говорю о целомудренных чувствах») (не отпугнуть бы! — А. Л.), не зависит прежде всего от приятной возможности видеться, разговаривать, глядеть друг на друга и мысленно восстанавливать, когда пишешь женщине-другу, черты ее лица… Возвращаюсь к письмам незнакомок. Я получил их за два года около пятидесяти или шестидесяти (он не преувеличивает. — А. Л.). Могу ли я выбрать из числа этих женщин поверенную своей души, как вы выражаетесь?»
Ирония и любовная диалектика — искусство довольно распространенное.
Незнакомка удачно парирует: «Ваше письмо, сударь, ничуть меня не удивило… Но, прежде всего, я не хотела стать вашей поверенной — это было бы слишком просто — и если у вас найдется время перечитать мое письмо, вы увидите то, что не соизволили уловить с первого раза иронический и дерзкий тон, который, как мне кажется, я позволила себе».