Но примерно к 1884–1885 годам женщина начала подумывать о том, чтобы отказаться от этого оружия. Предугадывая, во что выльется феминизм, Мопассан, хорошо осведомленный о «модных» идеях, реагирует с необыкновенной быстротой: «Наша владычица будет с нами на равной ноге. Тем хуже для нее!» Это напоминает подпись к рисунку в одном иллюстрированном журнальчике 1900-х годов, где изображены две суфражистки[82] из Латинского квартала, болтающие перед кафе на улице Суфло, на терассе которого сидят две «миленькие женщины». Первые говорят: «Мы хотим быть равными с мужчинами». Вторые же твердят: «Мы предпочитаем оставаться их любовницами!» Ничего нет удивительного в том, что автор «Иветты» на стороне последних. «Видите ли, сударыня, какова бы ни была любовь, соединяющая мужчину и женщину, они умом и душою всегда чужды друг другу; они остаются воюющими сторонами…»
Искусно завуалировать красотой свою отвратительную сущность — вот все, что Ги просит у женщин и будет просить все настойчивее: «Да, бывают такие женщины, расцветающие только для наших грез, украшенные всей поэзией, всем блеском идеала, всем эстетическим обаянием и чарами, какими цивилизация наделила женщину, эту статую из живой плоти, возбуждающую не только чувственную любовь, но и духовные стремления».
Для Мопассана, последователя Шопенгауэра, эта поэтизация женщины всего лишь предлог для того, чтобы продолжить поиск идеала, несмотря на постоянную изматывающую неудовлетворенность. И Ги полностью отдает себе в этом отчет. «Я люблю только одну-единственную женщину — Незнакомку, Долгожданную, Желанную — ту, что владеет моим сердцем, еще невидимая глазу, ту, что я наделяю в мечтах всеми мыслимыми совершенствами…» Он будет искать ее неустанно, ежедневно. Но такой женщины нет, и он отлично это знает.
И он приходит к беспощадному признанию:
«Я никогда не любил».
5
Улица Моншанен, или «жилище Караибского сутенера». — Смерть в зеркале. — Тургенев и фантастический «прием номер два». — Погоня за собой. — Предчувствие смерти. — Вагнер и сиракузский Овн. — Палермские катакомбы. — Викинг перед Олимпом. — Милый друг и смерть Гюго. — Линия водораздела
Тот вечер в Париже выдался на редкость теплым, и сладкий запах цветущих каштанов доносился из парка Монсо. В своем новом жилище Ги перечитывал гранки, доставленные ему из «Жиль Бласа»[83]. Звуки рояля Гуно, живущего по соседству, наполняли комнату. Ги встает из-за стола и подходит к окну небольшого особняка по улице Моншанен, 10, принадлежащего его кузену Луи ле Пуат-вену. Это кокетливое, но не слишком броское трехэтажное здание в готическом стиле возвышается в модном квартале, неподалеку от площади Мальзерб. Не прошло еще и пяти лет, как был построен дом. Писатель занимает первый этаж особняка с апреля 1884 года, а Луи живет на втором этаже. Всего две-три сотни метров отделяют улицу Дюлон от улицы Моншанен, а между тем это сознательное бегство из квартала Ватиньоль, сплошь заселенного бездарными мазилами, поближе к зелени парка Монсо. Как и Париж, Мопассан стремится к Западу.
Изредка на коротенькую тихую улочку сворачивает фиакр, направляясь к Елисейским полям. Рояль Гуно смолкает.
Эту квартиру Гонкур назовет «жилищем караибского сутенера». Перед тем как поселиться здесь, Ги долго совещался с обойщиками. Он терпеть не может голых стен.
«Он поочередно наслаждается гранатово-красными обоями своей столовой, синей обивкой салона в стиле Людовика XVI и золотисто-желтым оттенком спальни».
Мопассан считает, что убранство жилища характеризует своего хозяина. В те годы дом писателя представлял собой караван-сарай в духе Лоти[84]. Здесь и кровати времен Генриха II, и буфеты эпохи Ренессанса, диковинные меха, изображения итальянских святых, ризы и епитрахили, которыми этот агностик покрывает столы, и плохие картины, начиная с Жервекса и кончая Мейссонье. Кабинет принадлежит геркулесу, обладающему вкусом низкопробной кокотки: золоченые головки ангелов, витражи из цветного стекла, окованные железом, сочная зелень вьющихся растений, ковры и драпировки. Огромный Будда с двумя христианскими святыми по бокам, водруженный на стол красного дерева, обещает писателю нирвану в шопенгауэровском духе.
Этот крепкий моряк, выносливый ходок, борец, любитель свежего воздуха и живой воды, этот поклонник простоты живет в душной теплице из «Добычи»[85]. «Как жен в гареме, холит он свои цветы. Их венчик — «таинственный заманчивый рот, сладостный на вкус, показывающий и снова скрывающий нежные, обаятельные и священные органы этих божественных маленьких созданий, которые приятно пахнут и не говорят». Более чем прозрачный намек. В горячем воздухе витают едва уловимые дурманящие запахи эпохи.
Гонкур был совершенно прав, говоря об этом изобличающем Мопассана времен «Милого друга» убранстве: «Черт побери, настоящая обстановка потаскушки!»
Безусловно, чувственность, которой пропитай весь воздух этого жилища, составляет основу основ романа, глава за главой отправляемого в типографию. Было бы, однако, ошибочно рассматривать роман «Милый друг», игнорируя второй его аспект — страх. Эротика является для Мопассана основой жизни, страх же — основа смерти, и обе эти темы сплетены, подобно символическим змеям на жезле Гермеса.
Писатель раскрывает себя по мере того, как им овладевает вдохновение. Мопассан вдохновляется от прикосновения к теме смерти столь же часто, сколь и от прикосновения к теме жизни. «Он думал о мухах, которые живут лишь несколько часов, о животных, которые живут несколько дней, о людях, которые живут несколько лет, о земле, которая живет вечно».
Невзирая на банальность, это песнь отчаяния. Ибо, если красавец Ги и умеет приспособиться к сексуальной стороне человеческого существования (однако с явно выраженным отвращением к грубости, с опустошенностью и страхом перед болезнью, порожденными близостью), то он не может смириться с мыслью о смерти. «С некоторого времени ему чудился в затхлом воздухе комнаты какой-то подозрительный запах…» Он раздувает ноздри. Поднимается с места, терзаемый своим удивительным даром романиста — насыщать мертвые слова жизнью, обуреваемый наивной сентиментальностью, которая заставляет его проливать слезы над судьбой своих героев, когда они несчастны, и радоваться вместе с ними, когда они счастливы. Он подходит к зеркалу. Вглядывается. Над широким лбом вьются волосы, и в них мелькают серебристые нити. Лоб его могуч, словно из двух равных полушарий, но две глубокие складки пересекают его по горизонтали над самыми бровями. Если бы они, как реки на карте, носили бы имена, их называли бы Женщина и Смерть.
Прямой нос, победоносно раздувающиеся ноздри над густыми усами. Родинка под нижней губой подчеркивает резко выдающийся подбородок, который сливается с бычьей шеей, уходящей в распахнутый ворот сорочки. Зоб? Нет. Пока он еще только намечается — у этого человека слегка увеличена щитовидная железа.
Ги не может оторваться от зеркала.
— Всегда этот «незнакомец», — шепчет он.
Смерть глядит на него из зеркала, подстерегает его.
Сверкающее стекло зовет своего двойника. Другого. Себя самого. «Этого незнакомца, одетого в черное, который похож был на меня как родной брат…» Во времена, когда он писал «Милого друга», тема, затронутая им прежде в «Докторе Ираклии Глоссе», углубляется. Несколькими месяцами ранее Ги закончил «Сумасшедшего» — ранний вариант будущего «Орля». В этом рассказе главная роль отведена… зеркалу. Человек поворачивается спиной к зеркальному шкафу, у человека «странные глаза с сильно расширенными зрачками». Позади себя он улавливает какой-то хруст: «Я выпрямился и обернулся так резко, что чуть не потерял равновесия. Было светло как среди бела дня, но я не увидел своего отражения в зеркале! Оно было пусто, прозрачно, полно света. Меня в нем не было, а между тем я стоял против него…» Неизвестное существо скользнуло между человеком и его расплывшимся, еле видимым отражением. И «вот я начал узнавать себя в тумане, в глубине стекла, словно сквозь воду; и мне казалось, что эта вода скользила слева направо, медленно, все более просветляя мой образ…»
82
Суфражистки — участницы движения за предоставление женщинам избирательных и других политических прав.
83
С 6 апреля по 30 мая 1885 года «Милый друг» печатается на страницах «Жиль Бласа».
84
85
«Добыча» — роман Э. Золя, в котором большое место отведено описанию изысканной оранжереи в доме Аристида Саккара.