Все и теперь здесь сохранилось, как прежде. У Девичьего грота кипят волны, разбиваясь о скалу. Отсюда, на берегу залива, виден Этрета и бухта Амон… Красные черепичные крыши богатых вилл утопают в зелени. Шум моря по-прежнему сливается со звоном перекатываемой гальки, который слышен в «Волне». Скрипят ржавые уключины лодок. Алый клевер, люцерна, кремнистые осколки, оправленные в известь, черная смола и перламутр пены, темные лодки и белые гребни напоминают о юноше Ги. В извечном дыхании моря и в порывах западного ветра слышится: «Мопассан, Мопассан, Мопассан…»
Вода вдохновляет поэта. Вода — это женщина. Женщина — это вода. Всю свою жизнь Ги (имя это само собой срывается с пера, как оно срывалось с уст его друзей) будет сопоставлять воду с женщиной.
Летом 1868 года отели переполнены. Танцуют в казино, танцуют у Оффенбаха. Двор гостиницы Ото забит колясками. Долленжен, по-видимому, тоже здесь, в своем замке, — флаг его бьется над старой башней.
Бегом спустившись к берегу, Ги вскакивает в лодку и, отвязав трос, вскоре причаливает к старому деревянному казино доброго Жозефа, не слишком взыскательного к долгам молодых людей. Рыбаки бросают на гальку к ногам прелестных парижанок трепещущую макрель, чудовищных скатов и вызывающих странные ассоциации омаров. Дамы визжат…
На этих красотках оттачивает свой вкус молодой повеса. Ги нагло разглядывает купальщиц, которых веселые, здоровенные моряки несут на руках до самой волны, — волны Курбе, конечно, но также и волны Метра[16]. Ги безошибочно отмечает: «Лишь немногие женщины способны выдержать испытание пляжа. Именно здесь можно полностью их оценить от щиколотки до груди!» О! Ведь это он же, став мужчиной, скажет: «Те, кому не довелось испытать поэтическую любовь (как раз его случай — он сам подтверждает это. — А. Л.), выбирают женщину, как выбирают котлету в мясной лавке, не заботясь ни о чем, кроме качества мяса».
Этрета его молодости — это мясной прилавок.
По запискам Жизель д’Эсток, в один из таких вечеров подросток повстречал некую Фанни де Кл., парижанку, наслаждавшуюся прелестями Этрета. Она была хороша, смешлива, благоухала отличными духами. Мальчик желал ее, и глаза его говорили об этом. Оригинальный поклонник, этот маленький коренастый самец сочинял попеременно то циничные, то сентиментальные стихи! Он их преподнес Фанни… Вечером с бьющимся сердцем Ги отправляется к ней. Едва очутившись в саду, он слышит взрывы хохота… О ужас! Фанни декламирует, давясь от смеха, стихи своего юного воздыхателя… Жизель д’Эсток так описывает происшедшее: «Этого оскорбления Ги никогда не позабыл. Этого страдания он никогда не простил другим женщинам… При одном только воспоминании об этой жестокой сцене ему становилось не по себе, и он не в силах был сдержать отвращения».
Если все то, что исходит от Жизель д’Эсток, следует хорошенько проверять, то сведения, полученные от того, кто ныне признан лучшим врачом Мопассана, не требуют проверки. Доктор Шарль Ладам также объясняет отношение Мопассана к женщинам «ранней травмой», серьезным разочарованием, которое потрясло душу юноши: «Отказ от любви обострил пессимизм писателя».
Унизительная сцена, которую наблюдал дерзкий мальчишка в саду легкомысленной парижанки, имела то же последствие, что и ранее сделанные им наблюдения над неудавшейся любовью родителей.
В 1868 году какой-то англичанин поселился с другом и обезьянкой на небольшой даче в Этрета. Обезьяна привлекла всеобщее внимание — к англичанам здесь уже привыкли.
Англичанина звали Поуэл. Как-то раз его друг, отличный пловец, чуть было не утонул[17].
«Однажды утром, часов в десять, прибежали рыбаки, крича, что какой-то купальщик тонет в бухте Амон. Они взяли лодку, я их сопровождал. Пловец, не знавший, что в узком проходе сильное морское течение, был увлечен им, а потом подобран рыбачьей лодкой…»
Так как Ги участвовал в спасении этого англичанина, то господин Поуэл пригласил его позавтракать.
«Они ждали меня в тенистом, дышавшем свежестью, красивом саду, позади низенького нормандского домика из известняка с соломенной крышей Оба друга были небольшого роста, но Поуэл — дороден, а Суинберн — донельзя худ и с первого взгляда производил впечатление настоящего призрака».
Яростному романтику, поклоннику Уильяма Блейка и другу прерафаэлитов — Россетти и Берн-Джонса[18] — Олджернону-Чарльзу Суинберну исполнился тридцать один год «Я некогда встречался с этим поэтом, у него необычное лицо — одно из самых интересных лиц, что я видел, способное внушать тревогу Он показался мне каким-то чувственным и идеалистичным Эдгаром По, наделенным писательской душой, но еще более восторженной, извращенной, влюбленной во все странное и чудовищное, еще более любопытной, еще сильнее охваченной желанием отыскивать и пробуждать неуловимые и противоестественные явления жизни…» Большой лоб, длинные волосы, лицо суживается к небольшому подбородку, поросшему жидкой бородкой. «Чуть заметные усики над необычайно тонкими, плотно сжатыми губами; неестественно длинная шея соединяла эту освещенную пристальными и светлыми ищущими глазами голову с телом почти без плеч — узкая грудь казалась лишь немногим шире лба. Нервное содрогание пронизывало это почти сверхъестественное существо».
Почти до самой смерти Мопассан не забывал об этом знакомстве, о первой встрече с поэзией, воплощенной в образе конкретного человека «За завтраком разговор шел об искусстве, литературе и людях; и все, о чем бы ни говорили эти друзья, было как будто озарено каким-то зловещим, потусторонним светом; судя по их манере видеть и понимать, это были болезненные мечтатели, опьяненные поэзией, магической и извращенной».
Молодой нормандец с любопытством смотрит по сторонам. Все, что он видит, пробуждает в нем противоречивые чувства, скрытое тяготение к необычному. Ничто покамест, кроме легенды об обаятельном дядюшке Альфреде и шекспировских чтений матери, не пробудило дремавший в этом подростке романтизм.
Повсюду картины, одни превосходные, другие причудливо-странные, воплощавшие такие замыслы, которые могли зародиться лишь в мозгу умалишенного. «На одной из них, написанной акварелью, был, насколько я помню, изображен череп, плывущий в розовой раковине по безграничному океану, озаренному светом луны, напоминавшей человеческое лицо… Мне запомнилась ужасная рука с содранной кожей, иссохшая, с обнаженными почерневшими мышцами. На кости, белой как снег, виднелись следы давно запекшейся крови…»
— Акварель, без всякого сомнения, принадлежала кисти шизофреника. Что же касается «руки», то она войдет в жизнь Ги и будет преследовать его, ставя под сомнение могучий, но «приземленный» реализм, который он будет утверждать в литературе. Эта «рука» послужит темой его первого рассказа «Рука трупа», который он опубликует в двадцать пять лет. Суинберн подарит ему «руку» как символ всего темного в сознании этого нормандского бычка.
Англичане постарались поразить мальчишку. В меню вошло «жаркое из обезьяны». И действительно, была подана жаренная на вертеле обезьяна, «купленная специально в Гавре у торговца экзотическими животными. Когда я вошел в дом, меня затошнило от одного запаха этого жаркого, а отвратительный вкус этой твари навсегда отбил у меня охоту к подобному угощению…».
16
17
Позднее Мопассан расскажет об этом происшествии в очерке «Англичанин из Этрета», напечатанном в «Голуа» от 29 ноября 1882 года, и в предисловии к французскому изданию «Поэм и баллад» (1891) Суинберна.
18