Конечно, Франсуа ошибался.
Франк Гаррис приводит некоторые выдержки, в которых Мопассан, по его мнению, описал эту женщину: «Все мне нравится в ней. Аромат ее духов опьяняет меня; запах ее тела доводит меня до исступления. Красота ее форм, невыразимая обольстительность ее отказов и согласий возбуждает меня до безумия. Никогда не вкушал я таких радостей, никогда никому не давал подобного наслаждения…»
Но подобные признания мы встречали уже в рассказе «Сумасшедший», опубликованном в 1882 году.
«Я любил эту женщину с неистовой страстью… И, однако, верно ли это? Любил ли я ее? Нет, нет, нет! Она овладела моей душой и телом, захватила меня, связала… Но она, обладательница всего этого, душа этого тела, мне ненавистна, гнусна, и я всегда ее ненавидел, презирал и гнушался ею. Потому что она вероломна, похотлива, нечиста, порочна.
Первое время нашей связи было странно и упоительно. В ее вечно раскрытых объятиях я исходил яростью ненасытного желания. (Ее глаза. — А. Л.) были серыми в полдень, зеленоватыми в сумерках и голубыми на восходе солнца… В часы любви они были синие, изнемогающие, с расширенными и нервными зрачками. Из ее судорожно трепетавших губ высовывался порою розовый, влажный кончик языка, дрожавший, как жало змеи…»
Как правдив этот донжуан, ненавидящий женщин и обладающий ими только потому, что ненавидит их! И как правдива она, эта женщина, которая отталкивает его, притягивает, толкает навстречу гибели! «Эта женщина приносит гибель (подчеркнуто им самим. Он говорит как проповедник в церкви! — А. Л.), это чувственное и лживое животное, у которого нет души, у которого никогда нет мысли, подобной вольному, животворящему воздуху; она человекозверь, и хуже того: она лишь утроба, чудо нежной и округленной плоти, в которой живет Бесчестие».
Мопассан сам написал последнее слово с большой буквы.
Кто же она, эта ненавистно-любимая женщина, «Дама в сером»?
Мопассан никогда не мог порвать с вампиром, о котором говорит Франсуа: слишком прочны были узы, связывающие их, да и наркотики играли в этом деле далеко не последнюю роль. Милейшему профессору Мажито так и не удалось отучить его от эфира, о чем свидетельствует рассказ «Грезы»:
«Я применял это средство во время приступов ужаснейшей невралгии и с тех пор, быть может, немного ими злоупотреблял (все здесь соответствует истине, включая и слово «немного». — А. Л.). У меня была страшная головная боль, болела шея… Я взял большой пузырек эфира, улегся и начал медленно его вдыхать. Через несколько минут мне послышался смутный шум, который вскоре перешел в какое-то гудение, и мне показалось, что все тело становится легким, легким, как воздух, и словно растворяется». Чистый и точно поставленный опыт! «Своеобразное и восхитительное ощущение пустоты в груди вскоре расширилось; оно перешло на конечности, которые, в свою очередь, стали легкими… Я не спал, я бодрствовал; я понимал, чувствовал, рассуждал ясно, глубокомысленно, с необычайной силой и легкостью ума, испытывая странное упоение от того, что мои умственные способности удесятерились… Я становился высшим существом, вооруженным непобедимейшей способностью мышления, я наслаждался безумной радостью от сознания своего могущества…»
Это ощущение легкости и могущества в промежутках между приступами привело к тому, что писатель все чаще стал прибегать к наркотикам. Уже с тридцати лет Ги был отравлен. Говоря о «Пьере и Жане» с доктором Морисом де Флери, Мопассан признался: «Эта книга, которую вы находите такой мудрой — и мне кажется, что некоторые ее положения действительно не лишены проницательности, — вся, до последней строчки, написана под опьяняющим действием эфира. Я пришел к выводу, что этот наркотик способен вызвать в человеке умственное прозрение».
Наконец, Эрмина Леконт дю Нуи, всегда старавшаяся представить своего друга в лучшем свете, сообщила доктору Морису Пилле, что постоянные мигрени вынудили Ги злоупотреблять наркотиками.
«Дама в сером» разделяла с ним не только страсть к наркотикам. Ги бахвалится своими пороками, которые она поощряет. Он устраивает праздники, на которых предается безудержному разгулу. Короткая телеграмма, адресованная приятельнице (нам известна только первая буква ее имени — Б.), несмотря на ее загадочный, столь обычный для Мопассана стиль, говорит о многом: «В субботу у меня костюмированный ужин. Не соблаговолите ли вы присутствовать на нем? Достаточно иметь с собою маски крестьянки, итальянки, испанки, индианки — какая вам придется по вкусу. И, затем, не упоминать об этом ужине ни до, ни после него».
Сколько их было, этих ужинов в духе Регентства[102]! С франкмасоном Катюлем Мендесом. С католиком Полем Бурже. С веселыми дамами, которые принадлежали всем… Шумные ужины послужили поводом для очередного переезда на новую квартиру. О, если бы Франсуа рассказал все — какой бы это был материал для «Хроники Бычьего глаза»[103]!
Может быть, «Дама в сером» — это Мари Канн? Дневник Эдмона де Гонкура делает эту гипотезу весьма соблазнительной. Вот, например, запись от 17 июня 1891 года: «С черными кругами, нарисованными тушью под глазами, загримированная «под мертвеца», — недавняя Эгерия Бурже, теперь Эгерия Мопассана сообщила мне, что он очень-очень болен… давая мне понять, что у него прогрессивный паралич». А вот еще — от 1 июля 1893 года: «Как всегда возбуждающая, с подвижными глазами, говорящая меланхолически-шаловливым языком, с подчеркнуто-болезненным обликом и с вызывающе глубоким декольте…» Эти наброски напоминают ту, которую Тассар называл роковой женщиной, вампиром, «пожирательницей мужчин».
Говоря о Мари Канн, Гонкур подчеркивает ее «божественную красоту», которая раздражала его. Признаки сходства между Мари Канн и «Дамой в сером» тем более настораживают, что Мари на протяжении многих лет имела значительное влияние на Ги. Она будет хвастать тем, что получила от своего любовника две с половиной тысячи писем; такая круглая цифра заставляет призадуматься над правдоподобностью этого утверждения. Мой товарищ по плену, Филипп де Форсевиль, рассказывал мне: «В 1919–1920 годах я часто бывал у Мари Канн, очаровательной старой дамы, любившей вспомнить о своем прошлом и не забывавшей при этом Мопассана. Я видел у нее ларец, набитый письмами Мопассана. Увы, все они были сожжены по ее распоряжению после смерти! Испытывая ко мне расположение, она читала мне многие из этих писем… Эту фразу я не забуду никогда: «Мадам, что это за душевный недуг, превращающий одно существо в собственность другого!»
Это подлинный язык Ги — язык светского влюбленного.
Мой дорогой Форсевиль! В то время, когда Вы посещали дом по улице Гренель, на книжных полках Мари Канн хранился ценнейший, уникальный экземпляр «Нашего сердца», оттиснутый на тонкой китайской бумаге. То была книга, специально «напечатанная для Мари Канн», — символ открыто афишируемой связи, почти официальной. И этот экземпляр я обнаружил у Даниэля Сикля!
Так почему же Мари Канн не могла быть «Дамой в сером»? Телеграмма, «полученная с Востока» в ночь неудавшегося самоубийства, не могла быть от Мари Канн. Мари не была «на Востоке» 1 января 1892 года. Или, быть может, ее отправила какая-либо другая дама? Но в этом вопросе Тассар непоколебим: «Телеграмма была от Дамы в сером!» «Я считаю своим долгом заявить, что Мишель де Бюрн (на сей раз он имеет в виду Мари Канн. — А. Л.), так же как графиня (он имеет в виду Потоцкую. — А. Л.) не имеет ничего общего с дамой в серо-жемчужном платье, к которой а был столь недоброжелателен в первом томе моих «Воспоминаний» о г-не Ги де Мопассане».
Если Мари Канн вовсе не «Дама в сером», то кто же тогда эта таинственная женщина, игравшая в тот же период времени ту же роль, что и Мари? Или у Мопассана хватало сил утолять жажду нескольких вампиров?
До конца своих дней Пьер Борель не уставал твердить о существовании неизвестной любовницы Милого Друга — писательницы и художницы. Он выдвигал против нее то же обвинение, что Франсуа против «Дамы в сером».
102
Регентство — время правления герцога Филиппа Орлеанского в период несовершеннолетия короля Людовика XV (1715–1723). Придворные нравы Регентства отличались крайней распущенностью.
103
«Хроника Бычьего глаза» — собрание скандальных анекдотов из придворной жизни XVII и XVIII веков. Бычьим глазом называлось небольшое круглое или овальное окошко в полутемной прихожей перед спальней короля.