Спустя какое-то время — час, два — я вдруг несколько раз подряд очень глубоко вздохнула. И сияние, исходившее от нее, вдруг надломилось, растрескалось и исчезло. Лицо ее заплясало передо мной, как отражение в воде, а потом приняло форму и черты моего лица. Я вновь увидела свои глаза, подлинные, проникнутые всей грустью мира, и я разразилась душераздирающими рыданиями, которые принесли мне успокоение».
Сделав поправки на то, что рассказ этот принадлежит женщине, поддавшейся — в отличие от Мопассана — лечению, мы можем представить себе Ги, застывшего в неподвижности перед зеркалом в доме на улице Бертон.
Теперь в психиатрических лечебницах нет зеркал.
В то время как «Голуа» тщательно описывает заведение доктора Бланша, другая газета — «Эко де Пари» — 7 января, в четверг, перепечатывает информацию из «Литераль», в которой утверждается, что, будучи не в состоянии закончить «Анжелюса», писатель пытался убить себя.
Андре Верворт в «Эптрансижан» от 12 января пишет: «Так ли уж было необходимо запихивать Мопассана — лишь для того, чтобы лишить его возможности вдыхать эфир и курить опиум, — в заведение владельца «Замка Трех Звезд», создавая ему тем самым: дополнительную рекламу? Не будет ли вызван нежелательный кризис тем, что, почувствовав облегчение после насильственного воздержания, писатель обнаружит себя пациентом знаменитого специалиста по душевным заболеваниям?»
10 января в «Голуа» Луи де Буссе де Фурко скрупулезно сравнивает неврозы Бодлера, Нерваля и Мопассана… Разумеется, все газеты как одна говорят о сумасшествии.
В «Эко де ля Семен» находим странные подробности: «Его мозг представляется ему самому лишенным мыслей… Он сознает, что образовалась какая-то пустота. «Где же мои мысли?» — спрашивает он. Он ищет их вокруг себя, как искал прежде свой платок или трость. Он ищет не переставая — шарит, выходит из себя, раздражается: «Мои мысли! Не видели ли вы их?«…Они вокруг него. Это бабочки, за фантастическим полетом которых он следит».
Это недостойное стилистическое упражнение не что иное, как журналистский пересказ праздных разговоров врача, пожелавшего остаться анонимным.
Эмиль Готье опубликовал в «Эко де Пари» самую гнусную из всех статей, появлявшихся до сих пор по поводу болезни Мопассана: «Автор «Нашего сердца» разжижал чернила эфиром, в котором растворился его мозг. Нескольких капель этого дьявольского состава ежедневно было достаточно для того, чтобы его голова треснула, как перезревший орех, и блистательный мастер искусства превратился в инвалида, слабоумного, сумасшедшего…»
Журналист Луи Гандера отправляет врачу Анри Казалису письмо: «Я же говорил вам, что необходимо (если возможно) сообщить не мешкая всем журналистам, что Мопассан читает газеты! Сегодня утром «Эко де Пари» даже не дает сводки о его состоянии, но печатает — по-видимому, по недосмотру — материал г-на Эмиля Готье «Любители эфира», где Мопассан называется слабоумным и сумасшедшим».
Октав Мирбо говорит Клоду Моне: «С тех пор, как я узнал об этой драме, у меня из головы не идут слова Сен-Жюста: «Не имеющий друзей обречен на гибель!» А Мопассан никогда ничего не любил — ни свое искусство, ни цветов, — ничего! Справедливость сразила его…»
И это говорит Мирбо! Он, надо полагать, позабыл друзей из ресторана Траппа, позабыл, наконец, о том, какой прекрасной репутацией пользовался Мопассан среди своих друзей. Мопассан без друзей?! После Флобера, Буйле, Тургенева он сохранил Эредиа, Катюля Мендеса, Поля Бурже, Казалиса, Малларме, Порто-Риша, Гюисманса, Энника, Сеара, Удино, не говоря уже о друзьях юности — Леоне Фонтене и Робере Пеншоне. Напротив: Мопассан имел верных друзей и был верен им! И что бы там ни говорили, он любил свое искусство и не представлял себе жизни без работы. Он был страстно влюблен в цветы, в природу, в воду, в жизнь.
В понедельник 30 января 1893 года, за несколько месяцев до смерти Мопассана, Эдмон де Гонкур заносит в свой дневник: «Доктор Бланш, который сегодня вечером был в гостях у принцессы, отвел нас в сторону и сказал, что Мопассан превращается в животное».
Это одно-единственное слово ужасает, ошеломляет!
9 января, не зная еще о том, что ждет Мопассана, Гонкур вычеркнул его из списков своей будущей академии.
10 января доктор Бланш тщательно обследовал больного. Вслед за тем он сказал Франсуа:
— Он ответил на все мои вопросы. Не все еще потеряно. Подождем.
До апреля исход борьбы еще не был ясен. Доктор Бланш и Мерио вынуждены защищаться от атак друзей писателя, а главным образом приятельниц, которые, посетив его в один из относительно спокойных дней, настаивают на никчемности дальнейшего пребывания Ги в «Замке Трех Звезд». Тассар ухаживает за своим хозяином вместе с санитаром Бароном. Душевное состояние Мопассана улучшается. И вдруг однажды, когда Тассар, сидя в комнате, писал письмо госпоже де Мопассан, Ги набрасывается на него:
— А, так это вы заняли мое место в «Фигаро»! Я прошу вас немедленно уйти! Я не желаю вас больше видеть!
Когда Франсуа рассказал о происшествии доктору Бланшу, тот прошептал:
— Как раз этого я и опасался!
Хотелось бы восстановить го, что происходило изо дня в день на улице Бертон, но ни одна из медицинских записей о болезни Мопассана не дошла до нас. И все же благодаря ассистенту доктора Мерио, Франклину Гру, влюбленному в Каролину Комманвиль, мы кое-что знаем.
Повторяющиеся видения освещают нечто удивительно важное в прошлой жизни больного. Так, например, Мопассан уверен, что он живет в доме, населенном сифилитиками (неотвязное воспоминание о причине своей болезни).
И января он провел неспокойную ночь. Приходил сатана. Ги обтер, все тело туалетной водой (старая боязнь микробов и устойчивая привычка к водным процедурам). Он снова рассуждал о соли, проникшей в его мозг. Затем он потребовал почту и газеты.
Просветление длится недолго. Земля кишмя кишит насекомыми, выделяющими морфий. Он слышит, как в парке ревет чернь (историческая реминисценция по поводу гибели принцессы де Ламбаль). Он общается с мертвыми. Смерти не существует. Он беседует с Флобером и Эрве.
— Их голоса так слабы, словно бы они доносятся издалека…
Ги написал письмо Людовику XIII, советуя ему построить великолепные могилы, комфортабельные, с холодными и горячими ваннами (разумеется!). С покойниками, содержащимися в таких прекрасных условиях, будет нетрудно общаться через маленькое окошко.
Бред величия все усиливается: за его пребывание здесь платят его друзья Ротшильды. Однако он предпочитает вернуться к себе — в самый роскошный дом Парижа.
14 января он заявляет:
— Бог изрек во всеуслышание на весь Париж с высоты Эйфелевой башни (эта фантазия — фантазия именно Мопассана, а не другого больного), что господин де Мопассан — сын бога и Иисуса Христа!
Он скажет также: «Иисус Христос спал с моей матерью. Я сын бога!» Удивительный эпилог к «Пьеру и Жану».
18 января Мопассан жалуется:
— Снаряды, выпущенные в дом, взорвались!
Эрве просит Ги расширить его могилу (виновность перед братом и навязчивая мысль о смерти).
Страх, подспудно таившийся в его творчестве, высвобождается. Страх перед ночью превращается в страх перед смертью. Страх, страх, страх…
23 января он бредит:
— Дайте же мне яйца! Я заплачу сто тысяч франков… Нотариус продал мой дом в Этрета за 1500 франков. Он стоил 35 тысяч. Это принесло мне сто тысяч убытка. Мою рукопись, которую я хотел уничтожить, украл сатана!
Этот ужасный январь тянется так медленно!