Идет Франсуа — лицо опухло, глаза покраснели. Это он — семья Мопассана… Анри Ружон, Катюль Мендес, Альбер Казн д’Анвер, Анри Сеар, Жозеф Рейнак, Жан Беро, Анри Боэр, Марсель Прево, Поль Алексис, Анри Лаведан и Эредиа собираются перед могилой, пропуская вперед Золя. Золя говорит глухим от волнения голосом. Для своей речи он специально перечитал письма Ги. Вот письмо, написанное сразу после смерти Флобера:
«Я не могу передать того, что переживаю в связи со смертью Флобера. Его образ непрестанно предо мной, мне чудится его голос. Я вижу его жесты, я вижу его самого — в коричневом халате, с воздетыми в разговоре руками…»
«Меньше, чем от кого бы то ни было, разило от него чернилами… Он даже стал подчеркнуто избегать всяких разговоров о литературе, сторониться писательской среды, работая, как говорил он сам, в силу необходимости, а не ради славы. Пас, чья жизнь была целиком отдана литературным заботам, это немного удивляло…»
Голос изменяет ему:
«Мопассан — боже великий! — Мопассан потерял рассудок! Все удачи, цветущее здоровье — все рухнуло разом. Какой ужас!»
Превозмогая страх перед смертью, Золя продолжает:
«Мы сохраним о нем память как о самом счастливом и самом несчастном из людей, на чьем примере мы с особой остротой ощущаем горечь крушения человеческих надежд; мы сохраним о нем память как о любимом брате, баловне семьи, ушедшем навеки и горько оплакиваемом всеми».
И заканчивает пророческой фразой:
«А впрочем, кто решится утверждать, что болезнь и смерть не ведают, что творят?»
Анри Сеар произносит несколько трогательных слов от имени друзей юности. Гребцы из «Лягушатни» слушают, глаза их воспалены от слез. Прощаясь с Жозефом Прюнье, своим президентом, они хоронят и свою молодость.
— Какая судьба! — повторяет Дюма. — Какая потеря для литературы! О, какой это был гуляка!..
И присутствие какой-то неизвестной дамы в костюме эльзаски, проследовавшей за катафалком от церкви Святого Петра до кладбища, словно бы подтверждает его слова.
Туманом неизвестности окутано рождение Ги, и участие его в войне 1870 года, и вся его жизнь в целом. Он избегал откровений и уничтожал все то, что могло его изобличить. В возрасте, когда влекут собственные воспоминания, он был поражен безумием. После его смерти мать и отец не сохранят ничего, что помогло бы проникнуть в тайну его жизни. Они продают Ла Гийетт, «Милого друга», обстановку квартиры на улице Боккадор. Лора продала и раздала все, сохранив лишь те предметы, которые представляли интерес для нее самой.
Утрачены навсегда некоторые редкие документы, проданные с аукциона в отеле Друо 20 и 21 декабря 1893 года. Заинтересованные в сохранении тайны, покупатели — миленькие графини, писатели, художники — торопливо совали в карманы компрометирующие их бумаги…
Этим публичным разбазариванием было положено начало дьявольской пляске, продолжавшейся целых полвека. Беспардонные плуты вроде Жизель д’Эсток, Пиляра д’Аркаи, Пьера Бореля, англичанина Франка Гарриса и многие другие с легкостью подделывали и искажали документы. В то время как «благочестивые руки» пытались стереть все следы «мерзостей» Милого друга, распутники рылись в его грязном белье. Все в этой жизни неясно и туманно, как, впрочем, того хотел сам Мопассан:
«Если я когда-нибудь стану достаточно известным для того, чтобы любопытное потомство заинтересовалось тайной моей жизни, то одна мысль о том, что тень, в которой я держу свое сердце, будет освещена печатными сообщениями, разоблачениями, ссылками, разъяснениями, порождает во мне невыразимую тоску и непреодолимый гнев…»
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Мопассан был реалистом, и это исчерпывающе доказано Анри Барбюсом: «Он представляется мне выше Флобера, украшавшего великолепие реального словесным орнаментом».
Мопассан сейчас более актуален политическим звучанием своего творчества, чем пятнадцать лет, тем более чем тридцать лет назад, но он столь же современен и формой своих рассказов. Жюль Ренар говорил: «Я люблю Ги де Мопассана, потому что мне кажется — он пишет для меня, а не для себя». Это и есть та самая естественность, которую нельзя превзойти. Мопассан — это раскованный Флобер.
В предисловии к «Пьеру и Жану», которое с таким трудом переварил Эдмон де Гонкур, Мопассан загодя защищался от нападок маститых писателей, которых он называл «манерными». Он нередко приближался к своему идеалу: «Проникать в самые сокровенные мысли, улавливать ускользающие впечатления и выражать их самыми простыми словами, которыми мы пользуемся повседневно».
Подлинная, столь близкая нам трагедия Мопассана заключается в том, что творчество его не достигло истинного расцвета и не получило естественного завершения.
Необходимо отметить, что вторая половина XIX века была необыкновенно богата талантами, которые далеко не исчерпали своих возможностей. Эта мысль осенила и самого Мопассана. Вот что он сказал по этому поводу: «Сегодня во Франции существуют лишь нерасцветшие таланты». Делакруа, Берлиоз, Гюго, Стендаль, Бальзак раскрылись до конца. В Сезанне же, Ван-Гоге, Гогене, Родене, Дебюсси, так же как в Марселе Прусте, есть что-то ущербное, быть может, более трогательное, но, безусловно, незавершенное. Мопассан — их сводный брат по незавершенности. Когда улягутся страсти вокруг категоричных славословий фанатиков — приверженцев этих мастеров (мастеров, безусловно, великолепных), тогда станет совершенно ясно, что именно в незавершенности отличительная черта всего искусства второй половины XIX века. Убедившись в этом и объективно изучая причины, приведшие к такому положению, исследователи найдут их в неуклонной деградации общества того времени.
В декабре 1891 года, во время судебного процесса с американскими издателями, Мопассан сообщил своему поверенному Жакобу данные о своих заокеанских тиражах: 169 тысяч экземпляров сборников новелл, 180 тысяч экземпляров романов, 24 тысячи экземпляров сборников путевых очерков.
Среди его почитателей за океаном и тех, кто признается, что в той или иной степени испытывал на себе его влияние, мы находим Уильяма Сарояна, Эрскина Колдуэлла, Теодора Драйзера.
Еще более ценим Мопассан в России. Тургенев и Толстой ставили его произведения очень высоко.
В 1958 году советские издатели привели интересную статистику: произведения Мопассана выдержали на 16 языках народов СССР более трехсот изданий, составивших тираж более 10 миллионов экземпляров. Он уступил первенство лишь Виктору Гюго, опередив Бальзака, Золя, Флобера, Александра Дюма, Стендаля и даже Жюля Верна. По этому поводу «Нувель де Моску» ссылалась на Чехова, предпочитавшего Мопассана Толстому и намеревавшегося перевести на русский язык основные его произведения. Таким образом, крылатое выражение «французский Чехов», оставаясь уязвимым в историко-литературном плане, не высосано тем не менее из пальца.
Стефан Цвейг находил в нем «почти сверхъестественное чувство меры». Томас Манн видел в нем великого мастера-новеллиста мирового масштаба. А Генрих Манн и Джон Голсуорси не скрывали того, что ощутили на себе его влияние. Незадолго до своей смерти Соммерсет Моэм говорил: «Я часто думаю о Ги де Мопассане. Он представляется мне лучшим новеллистом XIX века». Влияние Мопассана сказалось на «Сицилийских рассказах» Пиранделло, на новеллах Моравиа.
Новеллы и романы Мопассана, в которых Сергей Эйзенштейн видел «прекрасные образы высокохудожественного монтажа», явились, само собой разумеется, предметом многочисленных экранизаций…
Кинематограф и телевидение, однако, дали нам пока еще фрагментарное и подчас несколько искаженное представление о творчестве Мопассана. Мопассан и сегодня еще слишком едок. Впрочем, как и Золя… Произведения Мопассана и Золя и сегодня сохраняют злободневность.
Эта книга закончена, но еще далеко не завершена. Теперь, после двенадцати лет работы, я знаю, что мне вряд ли удастся это когда-либо сделать. Слишком много документов непоправимо поглотило прошлое. Вокруг Мопассана всегда будет много неясного и недоговоренного. Я благодарю всех, кто мне помогал в этой трудной работе.