— В лесу? — переспросил я. — Да я вовсе не в лесу ее встретил.
— Ну, как же, конечно, — поспешно перебил меня аббат, — вы ведь встретили ее в Варенне… Кстати, господин Бернар, разрешите с глазу на глаз сказать вам несколько слов по поводу ваших владений в этом…
И, уведя меня из гостиной, аббат добавил вполголоса:
— Я не о делах хочу с вами говорить… Умоляю вас: никто, даже господин де ла Марш, не должен подозревать, что мадемуазель Эдме хоть минуту оставалась в Рош-Мопра.
— Да почему же? — спросил я. — Разве она не была там под моей защитой? Разве благодаря мне не вышла из замка незапятнанной? И как могут люди не узнать, что она два часа провела в Рош-Мопра?
— Этого не знает никто, — возразил аббат. — Эдме покинула замок, прежде чем в него ворвались осаждающие; ни один из владельцев Рош-Мопра не встанет из могилы и не вернется из далекого изгнания сообщить, что там была Эдме. Когда вы лучше узнаете свет, вы поймете, как важно для репутации молодой особы не давать повода для подозрений, что хотя бы тень опасности угрожала ее чести. А пока что молчите — заклинаю вас во имя ее отца, во имя дружбы, которую вы к ней питаете и лишь сегодня утром доказали столь благородным и трогательным образом!..
— Ловко сказано, господин аббат, — прервал его я, — но в ваших словах есть и другой, скрытый смысл, и хоть я и неуч, но догадываюсь, в чем дело. Передайте кузине: пусть не беспокоится; уж кто-кто, а я не могу сомневаться в ее добродетели, да и мне ли помешать желанному для нее браку! Передайте, что я требую от нее лишь одного: она обещала мне в Рош-Мопра свою дружбу.
— Стало быть, это обещание имеет в ваших глазах какое-то особое значение? — спросил аббат. — Тогда почему же вы относитесь к нему с недоверием?
Я пристально взглянул на него, и так как мне показалось, что он встревожен, я не без злорадства решил помучить его и сказал, надеясь, что мои слова будут переданы Эдме:
— С недоверием? Ничуть! Просто, я вижу, кузина опасается, как бы господин де ла Марш не оставил ее, узнав о приключении в Рош-Мопра. Если этот молодчик способен подозревать Эдме и нанести ей оскорбление накануне свадьбы, есть, мне кажется, очень простой способ все исправить.
— Какой же, по-вашему?
— Вызвать его на дуэль и убить.
— Надеюсь, вы сделаете все возможное, чтобы избавить почтенного господина Юбера от этого рокового шага, чреватого страшной опасностью.
— Да, я сделаю все возможное — возьму на себя труд отомстить за кузину. Это мое право, господин аббат; я знаю, чего требует от меня долг дворянина, хотя и не изучал латынь. Так и передайте ей от моего имени. Пусть спит спокойно! Я буду молчать, а если это не поможет — буду драться.
— Но, Бернар, — мягко и вкрадчиво возразил аббат, — подумали ли вы о привязанности вашей кузины к господину де ла Маршу?
— Ну, так что ж! Тем более!.. — в бешенстве воскликнул я и круто повернулся к нему спиной.
Весь наш разговор аббат передал своей духовной дочери. Положение достойного пастыря было чрезвычайно затруднительным. Соблюдая тайну исповеди, он в беседе со мной мог лишь уклончиво, намеками коснуться сделанного ему Эдме признания. И все же он надеялся, что его осторожные намеки помогут мне понять всю преступность моего упорства и заставят по-честному отказаться от Эдме. Аббат был обо мне слишком хорошего мнения: такая добродетель оказалась не по моим силам, да и не по моему разумению.
X
Прошло несколько дней; с виду все было спокойно. Эдме редко выходила из своей комнаты, сказавшись больной; господин де ла Марш приезжал почти ежедневно: его замок был расположен неподалеку от Сент-Севэра. Несмотря на любезности, какими осыпал меня этот человек, я питал к нему все большее отвращение. Его напыщенные философствования были мне непонятны, я спорил с ним, со всей присущей мне грубостью отстаивая свои предрассудки. В моих тайных муках меня отчасти утешало лишь то, что и он, подобно мне, не имел доступа в комнаты Эдме.
Никаких событий за эту неделю не произошло, разве только что в хижине по соседству с замком поселился Пасьянс. С тех пор как аббат Обер нашел у господина Юбера убежище, где мог укрыться от преследований духовенства, ему незачем было встречаться с отшельником тайком. Аббат горячо уговаривал друга покинуть лесные дебри и переселиться к нему поближе. Пасьянс заставил себя долго упрашивать. Проведя столько лет в одиночестве, он так привык к башне Газо, что не сразу предпочел ей общество друга. Он утверждал к тому же, что общение с «великими мира сего» развратит аббата: вскоре он неприметно для себя попадет под влияние старых воззрений и охладеет к «святому делу». Но сердце Пасьянса покорила Эдме. Она-то и предложила ему поселиться в домике, принадлежавшем ее отцу и расположенном в живописной лощинке у входа в парк. Эдме уговаривала Пасьянса мягко и осторожно, стараясь не задеть его чувствительное самолюбие. Желая разрешить этот спор, аббат и пришел вместе с Маркасом в башню Газо в тот самый вечер, когда, застигнутые грозой, мы с Эдме нашли в ней приют. Последовавшие затем страшные события положили конец колебаниям Пасьянса. Сочувствуя учению пифагорейцев, он страшился всякого кровопролития. При виде умирающей лани у него, как у шекспировского Жака,[24] навертывались слезы на глаза; тем более тяжко ему было зрелище человекоубийства; с той минуты, как башня Газо стала трагической ареной гибели двух человек, Пасьянсу повсюду мерещились в ней пятна крови; он ни за что не остался бы там даже на одну ночь. Пасьянс последовал за нами в Сент-Севэр и вскоре, поддавшись обаянию Эдме, позабыл о своих колебаниях и мудрствованиях. Да и домик, в котором он поселился, был настолько прост и беден, что Пасьянсу не пришлось бы краснеть за свою явную уступку цивилизации. Здесь не было полного уединения, как в башне Газо, зато Пасьянс не мог пожаловаться, что аббат и Эдме редко его навещают.
Тут рассказчик снова сделал отступление, чтобы подробно описать характер мадемуазель Мопра.
— Эдме жила скромно, в безвестности, а между тем вряд ли нашлась бы во Франции женщина, обладавшая большими совершенствами. Поверьте, что во мне говорит не личное пристрастие. У нее недоставало желания, да и не было нужды показываться в свете, иначе о ней заговорили бы и она затмила бы славой всех женщин ее крута. Но Эдме была счастлива в лоне семьи и при всех своих талантах и высоких добродетелях отличалась трогательной простотой. Она не знала себе цены, да и я недостаточно ценил ее в ту пору. Я был еще зверем алчущим и слышал только голос плоти, полагая, что люблю ее лишь за красоту. Надо сказать, что и жених Эдме, господин де ла Марш, понимал ее немногим лучше, чем я. Его дюжинный от природы ум питало рассудочное учение Вольтера и Гельвеция, а смелый ум кузины зажигало пламенное красноречие Жан-Жака. Пришло время, когда я понял Эдме; но господин де ла Марш так ее никогда и не понял.
Эдме с колыбели не знала матери; бесконечно добрый и беспечный отец доверял ей во всем, не мешал вдохновенным исканиям юной души, поэтому духовный мир Эдме складывался как бы сам по себе. Аббат Обер, у которого она приняла первое причастие, и не думал запрещать ей чтение философов, поскольку сам пленился их учением. Никто из окружающих не спорил с Эдме и даже не прекословил ей — ведь отец, кумиром которого она была, во всем ей потворствовал, так что у нее в голове уживались взгляды, казалось бы, совершенно противоположные: принципы философии, подготовлявшей крах христианства, и принципы христианства, осуждавшего дух философии. Чтобы объяснить себе это противоречие, надо вспомнить о впечатлении, какое произвело на аббата Обера «Исповедание веры савойского викария», о чем я уже рассказывал. Кроме того, как вам известно, в поэтических душах легко соседствуют мистическая вера и сомнение. Разительным и великолепным примером является Жан-Жак, а вы знаете, какое сочувствие возбуждал он в среде духовенства и аристократии, хотя и громил их с таким неистовством. Что за чудеса способен совершить человек, убежденный в своей правоте и наделенный возвышенным красноречием! Эдме пила из этого живительного источника со всей жадностью пламенной души. Изредка бывая в Париже, она и там выискивала людей, разделявших ее воззрения. Но во взглядах этих людей обнаружилось столько различных оттенков, так мало согласия и, главное, невзирая на модные веяния времени, столько закоренелых предрассудков, что она с большой охотой вернулась к своему одиночеству и поэтическим мечтаниям под сенью старых дубов отцовского парка. Уже тогда она говорила о своем разочаровании и с удивительно здравым смыслом, не свойственным ее возрасту и, пожалуй, ее полу, отвергала все представлявшиеся ей случаи завязать личное знакомство к теми философами, чьи произведения давали пищу ее уму.
24