— Отец? — сказал я, целуя ее. — Да его там нет. Он тут ни при чем, как, впрочем, и ты. Мы попросту уложили с дюжину стражников, вот и все. И, как всегда, победа за нами. Так что не тревожься об отце, как я не тревожусь о королевских служаках. Да будет мир меж нами, и предадимся любви!
С этими словами я поднес к губам кувшин с вином, оставленный на столе. Но она властно вырвала его у меня из рук; это придало мне смелости.
— Не пейте больше, — сказала она, — подумайте, что вы говорите. Так это правда? Можете вы поклясться честью, спасением души вашей матушки?
— Сущая правда, клянусь вашими прелестными розовыми губками, — отвечал я, пытаясь снова ее поцеловать.
Но Эдме в страхе отшатнулась.
— О боже! — воскликнула она. — Он пьян! Бернар! Бернар! Вспомните ваше обещание! Где ваше слово? Теперь-то вы ведь знаете, что я ваша кузина, ваша сестра!
— Ты либо моя любовница, либо жена, — твердил я, продолжая ее преследовать.
— Вы негодяй! — возразила она, отгоняя меня хлыстом. — Чем заслужили вы какие-то права на меня? Спасли моего отца?
— Я поклялся его спасти и спас бы, конечно, будь он здесь; стало быть, все равно что спас. А знаете ли, ежели бы я на этом попался, в Рош-Мопра придумали бы для меня самую жестокую, самую мучительную пытку! Да меня бы сожгли на медленном огне за измену! Я клялся, не таясь, меня могли услышать. Правда, это не слишком меня заботит; не так уж я дорожу жизнью — днем раньше, днем позже. Но вашими милостями, моя красотка, я дорожу и разыгрывать томного рыцаря не намерен; насмехаться над собою я не позволю. Решайтесь: либо вы будете моею сейчас же, либо, клянусь честью, я снова вмешаюсь в перепалку, и, если меня убьют, пеняйте на себя. Вы лишитесь вашего рыцаря, и вам придется иметь дело с семерыми Мопра сразу. Их-то в узде не удержишь! Боюсь, что лапки у вас для этого чересчур слабы, прелестная моя пташечка!
Я ронял бессвязные слова с единственной целью — отвлечь ее внимание и завладеть ее руками, заключить ее в объятия; на нее же мои речи произвели сильное впечатление. Отбежав в другой конец залы, она попыталась отворить окно; но ей не под силу было сдвинуть с места заржавевшую задвижку свинцовой рамы. Старания ее меня рассмешили. Охваченная тревогой, она скрестила руки и замерла; потом выражение ее лица внезапно переменилось, — казалось, она приняла решение: подошла и, улыбаясь, протянула мне руку. И так прекрасна была она в ту минуту, что словно туман поплыл у меня перед глазами и на мгновение скрыл ее от моих взоров.
Простите мне это ребячество, но я должен рассказать вам, как она была одета. После той необычайной ночи она никогда больше не надевала этот наряд, и все же я запомнил его до мелочей. Давно это было. Ну что же, проживи я еще столько, не забуду ни малейшей подробности — так поразил меня ее вид среди смятения, царившего вовне и внутри меня, когда ружейная пальба гремела на крепостном валу, молнии бороздили небо и буйный трепет стремительно гнал мою кровь от сердца к мозгу и обратно.
О, как она была хороша! Образ ее и сейчас еще стоит у меня перед глазами. Говорю вам, словно сейчас вижу ее в наряде амазонки, какой носили в те времена: на ней была очень широкая суконная юбка; стан обтянут жемчужно-серого цвета атласным корсажем на пуговичках и перехвачен красным шарфом. Поверх надет, по тогдашней моде, короткий охотничий жакет, обшитый галунами и открытый на груди; серая фетровая шляпа с широкими, загнутыми спереди полями, увенчанная полудюжиной красных перьев, покрывала ее ненапудренные волосы, приподнятые на лбу и ниспадавшие на спину двумя длинными косами, как носят уроженки Берна. Косы такие длинные, что почти касались земли.