— Садитесь и успокойтесь! Слышите? Я вам приказываю!
Такая смелость и доверие поразили меня и восхитили. Она властно распоряжалась мною, и это само по себе как бы являлось подтверждением тех прав, на какие притязал я.
— Согласен! — ответил я, успокаиваясь. И добавил, глядя на Пасьянса: — Ты от меня не уйдешь!..
— Аминь! — ответил он, пожав плечами.
Маркас с большим хладнокровием поднялся, стряхнул с одежды золу и, не вступая со мной в пререкания, попытался на свой лад урезонить Пасьянса. Это было дело нелегкое, но односложные поучения Маркаса звучали среди нашей перепалки, словно эхо в бурю.
— Ведь стар, — выговаривал он хозяину, — а терпения нет! Ваша вина! Да, кругом ваша!
— Какой несносный! — говорила Эдме, положив руку мне на плечо. — Не вздумайте начать снова, не то я уйду совсем.
Я с наслаждением выслушивал ее попреки, не замечая, как быстро мы поменялись ролями. Теперь приказывала и угрожала она: стоило нам переступить порог башни Газо, и Эдме обрела надо мною прежнюю власть. Уединенная эта обитель, и посторонние свидетели нашей встречи, и суровый хозяин здешних мест — все это было уже тем обществом, в которое я вступал, ярмо которого я вскоре должен был ощутить.
— Ну вот, — сказала Эдме, обращаясь к Пасьянсу, — мы здесь никак не помиримся, а меня терзает тревога за бедного моего отца: сейчас, в глухую ночь, он ищет меня повсюду и, верно, в полном отчаянии. Пасьянс, милый! Придумай способ его разыскать. Этот бедный юноша пойдет со мною: не могу же я оставить его на твое попечение, если твоей любви ко мне не хватает даже на то, чтоб проявить к нему терпение и сострадание.
— Что это вы говорите? — воскликнул Пасьянс и провел рукой по лбу, словно очнулся ото сна. — А ведь ваша правда: я, старый дурак, совсем рехнулся! Дщерь господня! Скажи-ка этому мальчугану, то бишь дворянину, что за прошлое я у него прошу прощения; а что до настоящего — убогая моя келья к его услугам; верно я говорю?
— Верно, Пасьянс, — сказал священник. — Да ведь можно еще все уладить: лошадь у меня спокойная и надежная; мадемуазель де Мопра на нее сядет, а ты с Маркасом поведешь ее под уздцы; я же останусь здесь около пострадавшего. Обещаю хорошо за ним ухаживать и ничем его не прогневить. Ведь правда, господин Бернар, вы ничего против меня не имеете? Верите вы, что я вам не враг?
— Не знаю, — ответил я, — как вам будет угодно. Позаботьтесь о моей кузине, проводите ее; а я ни в ком и ни в чем не нуждаюсь. Охапка соломы, стакан вина — вот и все, чего бы мне хотелось, если это возможно.
— Вы получите и то и другое, — сказал Маркас, протягивая мне свою флягу, — сначала подкрепитесь, а я пойду на конюшню, оседлаю лошадь.
— Нет, я сам, — сказал Пасьянс. — Позаботьтесь-ка об этом юноше.
И он прошел в соседнее помещение, служившее конюшней для лошади священника, когда тот наведывался к Пасьянсу. Коня провели через залу, где находились мы, и Пасьянс, накрыв седло священнической рясой, с отеческой заботливостью подсадил на него Эдме.
— Погодите-ка, — сказала она, перед тем как тронуться в путь. — Господин кюре! Клянетесь ли вы спасением души, что не покинете моего кузена, пока я не вернусь за ним вместе с отцом?
— Клянусь! — ответил священник.
— А вы, Бернар, — продолжала Эдме, — поклянетесь ли вы честью, что будете здесь меня ждать?
— Ну уж, не знаю, — ответил я, — это зависит от того, как долго придется ждать и хватит ли у меня терпения; но вам-то, сестрица, ведь известно, что мы еще свидимся хоть у черта на рогах, а по мне — чем скорей, тем лучше.
При свете головни, которою размахивал Пасьянс, проверяя, в порядке ли конская сбруя, я увидел, как прекрасное лицо Эдме сначала вспыхнуло, потом побледнело. Затем она подняла печально поникшую голову и пристально, странно на меня поглядела.
— Ну что ж, в путь? — спросил Маркас, открывая дверь.
— В час добрый, — ответил Пасьянс, беря лошадь под уздцы. — Эдме, доченька, не забудь наклонить голову под притолокой.
— Что там, Барсук? — осведомился Маркас и, выхватив из ножен прославленную шпагу, обагренную кровью грызунов, застыл на пороге.
Барсук остановился как вкопанный и, конечно, залаял бы, не будь он, как утверждал его хозяин, «немым от рождения»; однако он возвестил об опасности на свой лад — хриплым и отрывистым тявканьем, что служило у него явным признаком беспокойства и ярости…