Она с живостью вскочила и, протянув мне руку, растроганно сказала:
— Вы правы, Бернар; у вас благородное сердце, и я бы себе не простила, если бы хоть на минуту в этом усомнилась.
Я заметил слезу, повисшую у нее на реснице, и крепко пожал ей руку, должно быть, слишком крепко, потому что она слегка вскрикнула, хоть и наградила меня прелестной улыбкой. Кавалер обнял меня, аббат же, подскакивая на стуле, приговаривал:
— Вот и прекрасно! Как это благородно! Как прекрасно!.. Этого по книгам не выучить, — добавил он, обращаясь к кавалеру. — В сердцах детей запечатлены дух и слово божье…
— Вот увидите, — сказал глубоко растроганный господин Юбер, — этот Мопра восстановит честь нашего рода. Отныне, дорогой Бернар, я больше не буду толковать с тобой о делах. Я сам знаю, как мне поступать, и ты не помешаешь мне делать то, что я найду нужным, чтобы с твоею помощью восстановить честь моего доброго имени. Твои благородные чувства — залог того, что мне удастся осуществить мое намерение, но есть и еще кое-что: способности, образование, и ты не откажешься испробовать эти средства. Надеюсь, если ты нас любишь, ты не станешь ими пренебрегать; но говорить об этом еще рано. Щадя твою гордость, я готов обеспечить твое существование, не ставя никаких условий. Идемте, аббат, вы поедете со мной в город к моему поверенному. Карета ждет. Вы, дети, позавтракаете вдвоем. Ну-ка, Бернар, предложи руку кузине, или, скажем лучше, твоей сестре. Учись вежливому обращению, ибо оно выражает движения сердца.
— Вы правду говорите, дядюшка, — ответил я, грубовато подхватил Эдме под руку и повел ее к лестнице.
Эдме дрожала, но щеки ее снова порозовели, а на устах заиграла нежная улыбка.
Однако, только мы очутились за столом друг против друга, наше доброе согласие почти мгновенно улетучилось. Оба мы почувствовали себя скованными; будь мы одни, я нашел бы выход из неловкого положения в какой-нибудь грубоватой шутке, чем я спасался обычно, когда становилось невмоготу от собственной застенчивости; но присутствие Сен-Жана, который нам прислуживал, заставило меня молчать о самом главном. Тогда я заговорил о Пасьянсе, намереваясь расспросить Эдме, как завязалась у них дружба и что мне думать о мнимом колдуне. Она рассказала в общих чертах историю этого деревенского философа и добавила, что в башню Газо привел ее аббат Обер. Эдме поражали смышленость и мудрость лесного стоика, а беседа с ним доставляла ей необычайное удовольствие. Пасьянс же так привязался к Эдме, что с некоторых пор, изменив своим привычкам, стал частенько, навещая аббата, наведываться в гости и к ней.
Как вы сами понимаете, Эдме нелегко было все это мне втолковать. Я был весьма удивлен ее славословиями Пасьянсу и тем сочувствием, какое она проявляла к его революционным идеям. Я впервые слышал, чтобы о крестьянине говорили как о человеке. К тому же прежде я считал колдуна из башни Газо существом еще более ничтожным, нежели обычный крестьянин, а вот Эдме ставила его выше большинства знакомых ей людей; она была за Пасьянса и против знати. Отсюда я сделал вывод, что образование не столь уже необходимо, как уверяли меня дядя Юбер и аббат.
— Читать я умею немногим лучше Пасьянса, — сказал я. — И было бы неплохо, если бы мое общество показалось вам столь же приятным, как его. Но вижу, что это далеко не так: ведь с тех пор, как я здесь…
Тут мы вышли из-за стола и направились в гостиную. Я обрадовался, что наконец-то останусь наедине с кузиной; но только я собрался блеснуть своим красноречием, как мы увидели входившего в противоположные двери господина де ла Марша. В душе я послал его ко всем чертям.
Господин де ла Марш был молод, знатен и во всем подражал модным веяниям времени. Он увлекался новой философией, слыл горячим вольтерьянцем, пылким почитателем Франклина,[23] но, будучи скорее добрым малым, нежели мыслителем, постигал своих оракулов далеко не в той мере, как желал бы и как на то притязал: логика у него хромала; вот почему усвоенные им идеи показались ему гораздо менее привлекательными, а политические его чаяния — гораздо менее заманчивыми в тот день, когда французский народ вздумал их осуществить. Впрочем, преисполненный добрых чувств, господин де ла Марш воображал себя куда более увлеченным и романтичным, нежели то было на самом деле. Приверженный сословным предрассудкам сильнее, чем ему хотелось бы, он был весьма чувствителен к мнению света, хотя кичился своим свободомыслием. Таков был этот человек. Внешность его, весьма привлекательную, я находил крайне пошлой, ибо питал к нему самую нелепую вражду. Его учтивость в отношении Эдме казалась мне угодливостью; подражать ему представлялось мне постыдным, а между тем я весь был поглощен желанием перещеголять его по части небольших услуг, оказываемых кузине.