- Война, - сказал Враль, - натуральная война.
- Нет, - ответил Скит, - на войне хуже. Война - другое. Но похоже. На войне лично противника вовсе не ненавидишь, война потому и страшнее. Прислушиваясь к крикам в зоне, он добавил: - На войне убивают потому, что так положено и приказано - убивай. И ты стре-ляешь. Один снайпер говорил: "Я его вижу, он у женя на мушке, но ничего к нему не чувствую, соседа по квартире презираю, а этого... Стреляю, понимаешь, потому, что надо; шлепнул, как муху, хотя понимаю - не муха".
- Ну что?! Слышно? - раздался снизу крик Мора. Скит крикнул в ответ, что да, слышно. Еще бы не слышно! Над зоной стоял такой рев, словно в зверинце шла битва между хищными зверями. Раздавались крики, ругательства, но они слились в единый рык. Такого адского крика Вралю еще не доводилось в жизни слышать. От этого он весь похолодел, хотя на чердаке и так жарко не было. Внизу хлопнула дверь: значит, Мор вернулся к себе в библиотеку. Затем они услышали, как там затренькали на мандолине, стараясь вывести мелодию "Санта Лючия". Скоро, не доведя мелодию до конца, Мор вышел в коридор и крикнул на чердак Скитальцу, чтоб сбегал на кухню к Ваньке Быдло и принес что-нибудь пожрать.
У санчасти тем временем воры соображали, а может, уже ничего не соображали - они почти перестали выть, что надо штурмовать санчасть с чердака.
Ханадей с несколькими старыми ворами стояли в стороне как символ воровской идеи, как групповой монумент, олицетворявший зло. Некоторые центровые воры, словно комиссары на фронте, "заводили" амбалов, рвущихся в санчасть, чтобы доказать свою преданность. Они и впрямь сейчас, в горячке, считали этот бой святым делом - у них или не было никогда, или сейчас потерялось чувство реальности. Распаляясь все более, они вряд ли понимали, во имя чего им надо достать других людей и убить. Воры взобрались на чердак. Здесь ломами, колунами, взятыми из кухни, принялись разбивать потолочное покрытие. Ломали в разных местах, чтобы, свалив потолок на головы сук, тут же самим ринуться вслед.
А на вышках за происходящим наблюдали с интересом. Этим парням на уроках политвоспи-тания тоже какой-нибудь идеолог наверняка объяснял, что данное событие прогнозировал (или запрограммировал) сам товарищ Ленин.
В битве за санчасть активно участвовали, конечно же, и Самурай и молодой вор Вася Котик. Воров не награждают орденами, но за удаль будут относиться с уважением, можно заработать авторитет. Для Васи это был первый крупный бой с суками. Самурай, конечно, бывал в разных переделках. На чердаке от пыли плохо видно, воры едва узнавали друг друга, но в этом и не было нужды - они слились в единый порыв бешенства, стали одним кровожадным организмом. Они обоюдно воспалялись азартом убийства, загипнотизировались коллективной жаждой уничтожения, потеряли страх, рубили покрытие потолка остервенело, и оно, наконец, рухнуло.
Когда потолок провалился, Самурай, падая вниз вместе с мусором, досками, услышал крик вора Витьки Стального:
- Смерть сукам!
Крик этот оборвался не потому, что Стального зарезали, - на голову ему рухнуло бревно: Васька видел - потом рассказывал.
Суки, конечно, растерялись, прежде всего потому что их было мало, и они это знали; это знание и внушило им, что они обречены. К тому же среди них были бывшие дезертиры, значит, трусы, другие же - в большинстве грабители - тоже трусы: грабитель только на силу или оружие рассчитывает, не нападает, если знает, что объект силен или вооружен. Он предпочитает беззащитных жертв. Вор тоже не герой, но все-таки чаще идет на дело, не зная, что его ждет. Если среди защитников санчасти и встречались храбрецы, то они скорее всего они стали таковы-ми от безнаказанности, не встретив еще нигде сопротивления своей наглости. К тому же здесь им прятаться было некуда, только и оставалось обороняться.
С потолка валил песок, падали доски, кругом все в густой пыли, видимости никакой. Все кричали - кто, умирая, кто от боли, кто от ярости. Там, где людей полагалось лечить, их убивали. Очень скоро многие валялись с пробитыми черепами, в том числе и из воровского войска. Песок и штукатурка на полах превратились в кровавое месиво.
Самурай весь в крови походил на... самурая. Он ловко полосовал острым ножом животы несчастным сукам. Люди обезумели и, спрашивается, во имя какой истины им все это понадо-билось? Вася тоже сражался за воровское дело, не зря его приняли однажды в закон. Он освоился с мыслью, что на воле ему жить от случая к случаю, а если сегодня не убьют, так в другой раз. Это входило в особенности его жизни по закону. В пыльной серой мгле он тем не менее ясно видел, как вонзил свою пику в горло какому-то парню, который, заливаясь кровью, задыхаясь, упал, а Вася Котик рванулся дальше. Но на его долю больше жертв не хватило - слишком много было желающих убивать, слишком много воров.
Перебив сук, воры в азарте по инерции чуть было своих не принялись резать, но остыли, зарыскали по помещениям с окровавленными топорами, выискивая недобитых и безжалостно приканчивая, раздалбливая головы.
Всё кончилось, воцарилась относительная тишина, если не учитывать сторожевых собак, непрестанно подвывающих за забором. В разгромленном здании пыль улеглась, во всех комна-тах валялись недвижимые тела. Когда Вася с другими ворами обходил покойников, чтобы опознать своих, он увидел труп Трески в углу. Подойдя, чтобы получше его рассмотреть, застыл от неожиданно громкого вороньего крика "кар-ра-ул?" и обнаружил там самодельную деревян-ную клетку с ученой вороной Боксера. Помещение оказалось спальней "доктора". Надо же... такая резня, а ворона уцелела... "за решетками".
Постепенно в зоне совсем стихло. В библиотеке тоже перестала тренькать мандолина. Вышел Мор, сказал:
- Там, кажется, стало тише, пойдем посмотрим.
Воры, убедившись, что в живых остались только свои, отправились в баню. Мор, Скит и Враль подошли к окнам санчасти, из которых все еще, будто дым, тучей выходила пыль. Они посмотрели внутрь: на полу лежали трупы, мало приятные для созерцания. Искаженные звериной злобой или изуродованные страхом лица - застывшее на лицах мгновение, когда оборвалась жизнь. Вдруг представились они все - и живые, и мертвые - Вралю детьми, ему представилось, что он видит их детские глаза, свежие лица, не искаженные никакими страстями, пороками, вопрошающие и удивленные взоры: как прекрасен этот огромный светлый мир, как он добр и интересен, ласкает руками матери, кормит!..