Вопреки новой способности в Свириде развивалось парикмахерское угодничество – как само по себе, так и воспринимаемое от Слотченко, который тоже давал ему уроки мастерства.
Друзья сторонились его, не поверяли ему свои секреты, которых в молодости полно – конфузливых, постыдных. Но и не гнали от себя.
Свирид уже заканчивал школу.
6 марта 1953 года Свирид, как было заранее условлено, явился к
Мотвину на занятия. Старик плакал, и плакал, судя по всему, уже давно, потому что лицо его напоминало корку хлеба, вымоченную в воде, – а может быть, обрывок древесной коры, сорвавшийся во время лесосплава. И даже не в воде – скорее, это был забродивший квас или чифирь.
Плакал в те дни едва ли не каждый, почти безнадежно выслушивавший сообщения Информбюро о содержании белка в моче товарища Сталина.
Свирид сурово поздоровался, но Мотвин не ответил на приветствие, а вместо этого без предисловий пустился рассказывать.
– Ты знаешь, – давился слезами полковник, – в Ленинграде, на
Мытнинской улице, есть люк. Самый обычный, канализационный. Крышак такой… Там, в двадцать четвертом году, на этом люке я стоял и ревел, как баба…
Повод к подобному плачу в двадцать четвертом году был ясен Свириду.
Понимая, что занятия в их классическом виде отменяются, юноша радовался унижению Мотвина, несмотря даже на собственные слезы, то и дело наворачивавшиеся ему на глаза.
Он набрался дерзости:
– А он… – Свирид помедлил. – Ленин… Он умер везде?
Мотвин раскурил папиросу – с недавних пор он почему-то оставил свое мерзкое пристрастие к махре, тянувшееся за ним, вероятно, еще с дореволюционных лет. Полковник поднял на Свирида оловянные глаза, и тот понял, что Мотвин впервые беседует с ним на равных.
– Тогда я был слабый, дурной. – И Мотвин неожиданно улыбнулся. Слезы потекли еще сильнее, а рот растянулся в улыбке – щелевидный, без губ. Ящер что-то задумал. – Я хотел, отчаянно хотел, но не мог. И теперь не могу, потому что снова слабый – но уже по другой причине.
Я состарился. А ты сильный.
Мотвин выдвинул ящик стола, достал именной револьвер, взвел курок, прицелился в Свирида.
– Ты лопнешь от жира, – прошептал он. – Ты можешь все: давай покажи мне, где он живой. Я пройду за тобой…
Свирид привычно изготовился к тренировке.
– Это не тренировка, – покачал головой Мотвин. – Что мне терять?
Я все потерял, для меня здесь все кончилось. Прибью тебя первым, потом – себя. Знаешь, сколько людей сейчас стреляется?
Свирид Водыханов ощетинился ежом коллатералей. Их было много, коридоров, и всюду несли венки, на каждой волне звучала траурная музыка.
– Он умер везде, – пробормотал юноша.
– Молчать! – Старик, брызнув ему в лицо прохладной слюной, перевалился через стол, чтобы прицелиться поточнее.
Но Свирид и вправду не видел выхода. Повсюду текли людские реки, отовсюду поскрипывал мартовский снег. Тут он понял, что нужно сделать. Ученик – если у него есть способности – рано или поздно превосходит своего учителя. Мотвин поерзал на животе, и в эту минуту
Свирид, созревший, на беду полковника, половым созреванием, прыгнул и оседлал Мотвина так, что ему был виден тощий зад в истертых галифе. Полковник рванулся, выстрелил в дубовую дверь; Свирид изогнулся, захватил стариковскую руку и затолкал ствол именного оружия в рот Мотвину. “От Лаврентия Павловича…” – успел прочитать
Свирид на рукояти и почему-то усмехнулся. В дверь ломились; Мотвин ничего не соображал и бешено вырывался, ему хотелось на коллатераль, однако недоставало сил; Свирид надавил на спуск. В лицо ему ударил вырванный старческий затылок; дверь уже подавалась. Свирид соскочил со стола и шагнул на коллатераль: он не успел раздеться и замечательно вписался в траурную процессию. Как обычно, различил тающий труп Мотвина и себя самого, с уже заломленными руками, в кандалах.
Часть вторая
Шунт
1
Поиски сюжета затянули его в опасную переделку.
Белая ночь и сирень в цвету, очарование остывающего трупа, фон для убийства.
Хотелось немедленно, быстро и грубо уложить городского сумасшедшего, прискакавшего из мрака подворотни. Пустынная улица, пляшущий идиот в плаще на голое тело, в штиблетах на босу ногу. Плешивая голова, напрашивающаяся на удар.
Остановившись, Шунт молча слушал визг дурака.
Пора вильнуть, уклониться, увернуться от предначертанного, сменить магистраль. Коллатераль уводила вправо и выглядела как дорожная разметка в мигающем желтом свете. Обходная дорога, запасной путь, обводный канал, шунт. Удачный псевдоним, куда целиком укладывается перемещение по жизни. Шунт – воин развилок, былинный богатырь на распутье. Но не задумчивая туша на коне перед камнем, с которого издевательски посматривает ворон, а мастер восточных единоборств, прыгун и циркач.
Сюжет, однако, не отличался новизной: кого-то кто-то, без зрелого умысла и без смысла, припрятанным молотком… Шунт не писал о таких вещах, предоставляя это тем, кто оставался позади на бесчисленных магистралях. По его мнению, злу не место в литературе. И в жизни, и в жизни. Однажды он ударил драматурга Фартера. Тот явился к ночи, сильно пьяный, развалился в кресле, задымил: “Что за фуфло ты гонишь, старина? Ты беззубый!.. Всю жизнь был беззубым. Потому что тебя не била судьба. Тебя не били сапогом по рылу. Папа – генерал, дом – на набережной. Тебя вовсю печатают при совке (совок заканчивался). Милый, розовый, прекраснодушный шалун. Пирожные, а не книжки. Добрые, блин, немножечко грустные… Прочел, порадовался солнышку, повздыхал. И тебе полмиллиона тираж, и тебе миллион – на хрена это все?”
Шунт не стал отвечать и двинул Фартеру в глаз. Драматург опрокинулся вместе с креслом, а Шунт, постояв над ним, ушел на коллатераль.
Фартер сидел и разглагольствовал, Шунт перебил его: “Давай-ка, милый, накатим по маленькой. У тебя недопой. Что ты, брат, на людей кидаешься?” Магистраль таяла, Фартер выдирался из кресла, готовый дать сдачи, но это виделось уже смутно, расплывчато. Коллатераль ширилась, оформлялась, перенимая статус магистрали. Фартер выпил и уронил голову на журнальный столик.
Лежа, он бормотал:
– Вот так сидишь, занимаешься чем-то малопонятным, средним между редактурой и критикой, и все читаешь очень хороших людей, все читаешь их, и читаешь, и читаешь до чувства объемного насыщения.
Вот прислали рассказы писательницы, уже зрелой, известной. Зовут ее, предположим, Дуня Палкина. Читаешь – хорошо написала Дуня Палкина!
Без ошибок, все слова стоят на месте, предложения умеренно длинные.
И все правильно написано, так оно в жизни и есть. Изложено просто, понятно, каждому близко. Ну, многим близко, во всяком случае. Молодец!
Следующей берешь повесть какого-нибудь молодого человека. Да не важно, как его зовут. Читаешь и видишь – хорошо написал! Конечно, еще немножечко рыхло, сыровато, еще чувствуется некоторая незрелость, но это вполне простительно. Ошибок нет, слова хорошие, правильные. И все ведь верно написано! Так оно в жизни и бывает.
Молодец!
Потом читаешь уже седого, пожившего писателя. Хорошо написано, с налетом иронии, с высоты прожитых лет. Слова – словно боровички в лукошке, все хорошие. И рассказ написал добрый, правильный, немного грустный. Совсем как в жизни все получилось. Надо же! Уже столько написано, а он все равно еще пишет, даже не верится. Молодец!