Кум гнул свою линию: Скиталец кровь проливал, а как ворье относится к таким? Не дай бог! (А то Скит не знал, сколько профессиональных воров погибло на фронте. Причем, кто бы мог принудить вора!.. Памятников погибшим ворам на фронте не ставят, но и их, надо полагать, причисляют к неизвестному солдату).
Кум уговаривал Скита не падать духом: у него, мол, все еще впереди, будут перспективы и заживет он не хуже других. И стал кум размышлять вслух о жизни в зоне, воров, мусоров, крокодилов, негров и политзаключенных, которых, как известно, на Девятке не имелось. Кум должен был осторожно доказать будущему потенциальному «сотруднику» мотивы его заинтересованности, службы и тому подобное, чему мог содействовать, полагал он, ракурс его понимания воров как биологического вида, которому он вполне сочувствовал. Затем между прочим он деликатно расспрашивал Скита про жизнь вообще, и в зоне в частности, осуждая по-человечески тот факт, что безнравственно зарезать вот так по-скотски четверых видных граждан зоны. Затем для убедительности стал приводить примеры из некоторых лагерных реальностей.
– Вот я как-то наблюдал некоторых, обижающихся на нас, доказывающих свою невиновность… нам, – он уточнял, что в данном примере речь вообще-то идет не о населении Девятки, он-де говорит о политических, из чего Скит заключил, что девяткинский кум и с ними работал. – Но ведь эти люди, – возмущался кум – избрали путем голосования своего вождя, который шандарахнул их доской по башке, но они – вы бы видели! – даже в тюрьме все еще продолжали ему верить. Спрашивается, почему же мы не должны верить великому вождю – мы, еще им не наказанные? Смешно и то, что обижаются такие на воров – грабят, мол. Политические не в состоянии понять: вор живет по своим законам, и по этим законам фраер – его добыча. Для воров эта политическая катавасия означает не больше, чем то, что одни фраера посадили других. Воров фраера по некоторым причинам презирают. Могут ли воры сочувствовать тем, кто их презирает? Ворам это ни к чему. Для них фраера всех сортов всего лишь фраера, как для волка бараны всего лишь еда. Ни один волк никогда не будет в претензии к другим волкам за то, что они едят баранов… Пришло бы кому-нибудь в голову обвинить крокодила в том, что он сожрал негра, или белого, или русского, или даже политического заключенного?
Скит понимал, что тот мурлычет здесь, потому что еще не дали ему по башке доской. Скитальцу давали, и не раз. Поэтому куму не на что было рассчитывать. Скит не клюнет, ибо случается же человеку от жизни и поумнеть. Разговор завершился вежливо. Скит обещал поискать томик марксистского философа и передать с капитаном Белокуровым, когда тот появится в зоне караулить визиоеберов своей Читы.
3
Скит зря отнесся пренебрежительно к доброжелательству кума. Его забрали еще до подъема, когда Плюшкин и Метелкин с Ухтомским, обвешанные амбарными замками, шли на вахту, когда Враль с Треской уже занесли опорожненную парашу в секцию 37-й бригады. Скита забрали за неучтивый тон при разговоре с кумом, и тот отправил его вместе с тремя отказчиками на Пятый ОЛП (Управление) в центральный изолятор в качестве подследственного по подозрению в убийстве четырех воров. Основание? Основание здесь не практиковалось.
Поместили их в новый изолятор в трехэтажном деревянном корпусе. В камере уже находились два вора. Одному лет сорок пять, другому примерно столько же, сколько Скиту, или немного меньше. Старшего звали Сенькой по кличке Самурай, молодого – Котенок Вася или просто Котик. Таким образом, стало их в камере пять «морд».
Самурай, невысокого роста упитанная личность с прищуренными глазами на широком лице, держался надменно. Вася, с наглыми голубыми глазами, тоже малого роста и тоже с апломбом. Они были в «законе» – самые настоящие «честняги».
Однажды все валялись на нарах и слушали болтовню Васи Котенка о том, как несложно убивать.
– Это даже просто, – объяснял Вася (и Скиталец согласился: он видел на фронте, как просто умирают кем-то издали убитые люди), – когда «пика» входит в человека, даже не требуется большого усилия: легко этак надавил и, словно в масло… если кость заденет, хрустнет, конечно, а так… легко.
В это время загремели замки, и в камеру вошел хрупкий паренек с матрацем подмышкой, в руке – небольшой мешок со скудным имуществом. Совсем еще молод, быть может, недавно переведен из колонии малолеток.
Вася остановился, не договорив, даже ахнул. Скит тоже отметил, как не вписывается в их атмосферу новичок: с нежными чертами лица, круглой остриженной головой. Странные черные глаза смотрели на мир вкрадчиво. Небольшой чувственный рот. Он был похож на девушку. Скит подумал, что его по ошибке к ним посадили. Назвался он Германом.
– Убей меня бог, если, ты не Гермина! – закричал Вася Котик.– Все засмеялись. – Я тебя Минкой буду звать.
– Вообще-то зовут меня просто Геркой, – уточнил парень столь же вкрадчивым голосом, как и его взгляд. И все согласились: Герка так Герка.
В банный день, когда они все разделись, даже у Скита задрожали коленки при виде его задницы. Самурай впился в этот предмет странным взглядом. Васька застонал. С тех пор в камере начался какой-то незримый психологический процесс: Вася и Самурай на прогулке полунамеками о чем-то перешептывались, стараясь, чтобы на это не обратил внимания Гера. На прогулочном дворе Самурай и Вася старались расширять контакты. Они перекликались, выясняя, в каких камерах находятся воры, узнавали новости, касающиеся их «партийной» жизни: кого где задушили, зарезали, кто откуда «выпрыгнул», то есть ушел от воров, от кого ждать «подогрева», то есть продуктовых или табачных посланий из воровского «котла».
Гера был неразговорчив. Несмотря на это, после первой бани обращение к нему со стороны воров стало исключительно почтительным, даже нежным. Скиталец был вежливым от рождения. Самурай же с Васей наперегонки оказывали Гере знаки внимания: Самурай по-отечески, Вася этак по-братски. Не исключено, они дарили бы ему и цветы, ведь своим марам (девушкам – жарг.) воры дарят цветы, если случится приличный выкуп (удачная кража – жарг.). Конечно же, расспрашивали Геру, – которого Вася стал звать Миной, уверяя, что так изящнее, – расспрашивали его о жизни. Тот отвечал односложно, и получалось совершенно неясно: бродяжка бездомный – да… но вовсе не еврей, хотя цвет волос и глаза черные; жил с матерью, пока не сбежал от нее; попался за кражу и содержался в колонии малолетних преступников.
Гера был общительным только в прогулочном дворе и только со Скитальцем. Рассказывал, как жестоко жилось в «малолетке», как надо было за себя постоять. Скит объяснил ему, что и здесь, у «взрослых», то же самое – надо держать ухо востро. Гера с большим любопытством расспрашивал Скита: где тот побывал, что повидал. Скит охотно рассказывал, ловя на себе насмешливо-ревнивые взгляды Самурая и Васи, о Марьиной Роще, о фронте, о ранениях. Он очень удивился неестественному, на его взгляд, интересу, проявленному Герой к его интимной жизни: есть ли у Скита девушка, любит ли он ее, красива ли? Конечно, с другой стороны, что тут неестественного? Гера исключительно доверчиво относился к Скиту, его явно тянуло к старшему. Он часто как-то робко старался держать Скита за руку, внимательно вглядываясь в лицо. Скит подумал, что Гера, наверное, надеется на его защиту в случае чего. Но это не так-то просто: против воров ему выступать не хотелось: опасно – куда потом податься? Но он был уверен, что воры все-таки не пользуются силой – не в их обычаях.