V.
— Мы родина Никона Радонежского, а не родина помоек! — почти кричит директор музейного комплекса Надежда Анатольевна Егорова (вход в ее кабинет — из музея Багратиона, где героиня фильма искала сына под аутентичной каретой из имения Голицыных).
А было так. Приехали осенью позапрошлого года красивые, очень такие культурные московские мальчики, «они же хорошо воспитанные, образованные», ну, понятно, произвели впечатление. Сценарий Юрия Арабова — да, дали почитать. Сценарий как сценарий, история про горе матери, вот она потеряла сына, и вот ищет его, все ищет, бедненькая, блуждает, не находит. Ну что ж, дело-то хорошее. Музею заплатили 50 тысяч рублей за съемки, киногруппа поселилась в Суздале, за 65 км (это сейчас в Юрьеве как минимум две отличные гостиницы, а тогда было неважно), и каждый день ездили туда-обратно. Надежде Анатольевне напрячься бы тогда, но она-то со всем уважением к художественному видению, надо так надо. Думалось, они — деятели культуры — коллеги. Претерпевали, конечно, неудобства. Вот однажды закрыли Надежду Анатольевну в собственном кабинете, а ее машина ждет, надо с бумагами ехать во Владимир, в область, — так вот заперли, потому что у них видите ли не получался дубль (у Ксении Раппопорт — «хорошая очень женщина, воспитанная, доброжелательная, без этого вот всего» — он не получался, роль шла с трудом, уж она очень мучилась; теперь-то Надежда Анатольевна понимает, почему, — в такой грязи участвовать непросто, все в художнике сопротивляется). Город во всем шел навстречу, вот приличная заводская столовая, стену которой разобрали, чтобы построить смрадную рюмочную; большой «автобус с чипсами» ездил за киногруппой, потом музейщики убирали мусор, обертки всякие. Терпели, можно сказать, всё.
— Я не поехала к Гордону на «Закрытый показ», потому что не понимаю, кому, кому еще надо доказывать, что это очень плохой фильм, — говорит, почти поет Надежда Анатольевна (здесь, в Юрьеве, уже отчетливо «окают»). — Разве надо доказывать? Разве это каждому не очевидно? Это русофобный фильм, неумный, не имеющий отношения к действительности!
И недоумевает: не каждому очевидно, нет?
Нет, они, конечно, не будут писать никаких писем, протестовать и все такое. Есть некоторая досада, что не распознали гадство, что поспособствовали.
Теперь они будут бдительнее.
VI.
И в самом деле: жители Юрьева проглотили бы, наверное, нелицеприятную правду о себе. Поморщились бы, но приняли, — благо материала, как и в любом российском отходническом городе, хватает, здешнее неблагополучие — не кричащее, но устойчивое. Показали бы юрьевские помойки — ладно, они есть, да и где их нет, но помойки именно что понастроили, инсталлировали, городу были атрибутированы чужие язвы и трупные пятна — зачем, зачем? Разве ему не хватает собственных?
Но этическая реакция горожан — вовсе не простодушный протест «мы не такие».
Речь, в конце концов, не о них.
Речь о смыслах, которые у них пытаются отнять.
Наша родина — не такая, говорят юрьевцы, и наша душа не о том, и смысл жизни наш не такой.
Но другая — нравственно здоровая провинция столицам не нужна, потому что не интересна, а значит, не рентабельна. Это народническая традиция находила, наряду с «четвертью лошади», учительницу-подвижницу Абрикосову, которая, в свою очередь будила от животной жизни совсем оскотинившуюся окрестность, — нынче ж, напротив, провинции рисуют особенное скотство.
Мы останавливаемся у полумертвого дома — в Юрьеве на удивление много живописных деревянных руин, заброшенных деревянных домов, и видим на крыше голову деревянной лошадки.
Этим летом, говорят, в Юрьеве ожидают наплыва туристов.
Они приедут смотреть на «русскую духовность» по-серебренниковски — грязненькую, паскудненькую, глумливую, фальшивую, как соевый творог.
Другой им никто не предложил.
Другая — не фестивальная, не артхаусная, не экспортная — инвестиций не заслуживает.
— А Ксению-то Раппопорт, бедную, — говорит Надежда Анатольевна, — наверное, не возьмут никуда больше сниматься. Очень хорошая женщина, актриса хорошая — и так попала.
Виноватые
Честь как проблема
Они смотрели на меня ненавидяще, обе-две — и Наташенька-солнышко, и Настенька-умница.
— Пошли, Наташа, — наконец, сказала Настя, насладившись моим жалким, растерзанным состоянием, и устремила взгляд куда-то туда, где столовка и девчачий тубзик.
— Пошли, — сказала Наташа, не двигаясь с места. Ей было мало, она хотела стоять и стоять, смотреть и смотреть.