Святитель Григорий Великий (Двоеслов)
Моралии на книгу Иова
Послание свт. Григория Двоеслова Папы Римского к Леандру епископу Испалийскому
1. Почтеннейшему и святейшему брату Леандру епископу Григорий раб рабов Божьих.
Я узнал давно тебя, блаженнейший брат, в городе Константинополе, когда по решению апостольского престола я находился там, и тебя привела туда, возложенная на тебя обязанность посла по делу веры Вестготов. Тогда все, что мне в себе самом не нравилось, я тебе рассказал. Так как я давно и надолго потерял благодать обращения, и после того как был угнетен тоскою по небу, считаю, что лучше быть светским [человеком]. Поистине мне уже стало открываться касательно вечной любви то, что я искал, однако связывает меня укоренившееся обыкновение не оставлять внешнее служение. И когда еще дух принуждает меня внешне усердно служить этому миру, многие заботы от того же самого мира начали увеличиваться против меня, дабы этим пленить не только внешнее, но что хуже пленить ум. Я, тщательно избегая всего этого, стремился [достигнуть] монастырской пристани и оставить без внимания то, что принадлежит миру, чтобы, не поверив обману, выйти ничем не отягощенным из кораблекрушения этой жизни. Поскольку действительно чаще всего, когда буря усиливается, волна уничтожает корабль, беспечно выведенный из бухты безопаснейшего побережья. Я обнаружил, что сам неожиданно под предлогом церковного закона оказался в стремительном потоке мирских дел, и узнал, что потерял монастырский покой, поскольку, имея, не сильно хранил то, чего строго необходимо было держаться. Поистине, когда мне предлагается добродетель послушания ради необходимости принять служение святого алтаря, то оно было принято как церковное, но, с другой стороны, если бы это можно было сделать безнаказанно, то я, скрывшись, его бы отверг. Впоследствии когда я не желал этого и сопротивлялся, так как служение алтаря являлось обременительным, на меня был возложен груз пастырского попечения. Теперь настолько тяжелее переношу [тяжесть] этого [груза], насколько непригодным чувствую себя для него, и ослабеваю в отсутствии утешения надежды. Ибо, в то время как уже мир при увеличении зла с приближением конца пришел в состояние крайнего смятения, мы сами те, кто допускается служить сокровенным тайнам, вовлекаемся в заботы о внешнем. Так на самом деле я приступил к служению алтаря по причине этого временного. То, что я принял груз священного сана, случилось со мной помимо моего желания, поскольку [до этого] я проходил свое служение в земном дворце. [В Константинополь], как известно, за мной последовали из монастыря, объединенные родственной любовью мои братья. Я вижу, что это совершено Божественным Промыслом, дабы я, когда бываю волнуем постоянным напором мирских дел, всегда их примером у тихого брега молитвы, словно якорным канатом удерживался бы. Конечно, к их обществу, как наиболее безопасной бухте и пристани, я прибегал от круговорота и волнения земных дел. Это служение легко обессилило меня, удаленного из монастыря, отлученного от жизни прежнего покоя, силой своих дел. Наконец, среди них посредством усердного чтения дыхание ежедневного покаяния меня оживляло. Тогда тем же самым братьям, понуждаемым тобой, было угодно, как ты сам помнишь, побуждать нелегкими просьбами меня изъяснить книгу блаженного Иова, и я, в соответствии с тем, как истина наполнила меня силой, открыл им тайны столь великой глубины. Они к тяжести бремени своей просьбы добавили и то, чтобы я изъяснил слова повествования не только посредством аллегорического значения, но аллегорический смысл тотчас же направил на разъяснение нравственности. Также еще нечто более тяжелое добавили, дабы я обосновал понимание этого доказательствами, и приведенные свидетельства, если их возможно привести, толковал, излагая дополнительное изъяснение.
2. Поистине вскоре, признаюсь, я пал духом, поскольку понял, что в этом неясном деле, которое до нас не было исследовано, был вынужден приступить к столь великому и значительному, так что речь моя была побеждена таким грузом и ослаблена. Но, будучи внезапно охвачен [отчаянием], пребывая в страхе и благоговении, поскольку к Подателю даров поднимал очи ума, отложив нерешительность, немедленно стал добросовестно и сосредоточенно думать, так как это не могло быть для меня невозможным, ибо так повелела любовь братских мне сердец. Все же я потерял надежду стать способным для этого, но через само то отчаяние я более основательно прямо к этой надежде поднялся, через что «разрешился язык немых, Она (Премудрость) сделала языки младенцев красноречивыми» (Прем. 10, 21). Она же упорядочила безмерные и бессмысленные крики ослицы в соответствии с разумным образом человеческой речи. Что, следовательно, удивительного, если Она подает разум глупому человеку, ведь Она истину свою, когда захочет, даже устами ослов излагает (Числ. 22, 28)? Итак, я, будучи охвачен силой такого размышления, направил мою сухость к источнику необычайной глубины, достигнуть которого было необходимо. И как бы быстро не протекала моя жизнь, я не считал, что [просьба] тех, кем я был принужден истолковывать, была столь трудной, когда для пользы людей служит писчее перо. Поэтому вскоре я открыто прочитал начало книги перед теми же самыми сидящими братьями перед их глазами. И когда я нашел немного более свободного времени я, исследуя, более свободно истолковал и изложил последующее. И когда уже не было достаточно много времени, тогда я многое тщательно обдумал и развил, немногое [же] умолчал. Также то, что [уже] исследовал, никоим образом не оставил без внимания, и то многое, что открыто было сказано пред ними (братьями), исправив, собрал в книги, поскольку и то, что я говорил в конце, и то, что в начале, пером изложил и тщательно обдумал. Таким образом, я сделал так, что и то, что я произнес [перед ними], старательно исправив, почти [все] привел к единообразию с диктуемой речью, и то, что я продиктовал, не сильно отличалось от слова того, кто ведет беседу. Между тем насколько одно упорядочивается, другое [также] приводится [в порядок], и произведение, изданное неоднородным способом, становится однородным. Однако я издал третью часть этого труда в виде беседы, да [все] так и оставил, поскольку в то время братья принудили меня к другому, и не захотели, чтобы он был в дальнейшем улучшен. И когда они, конечно, многое просили [сделать], я решил исполнить [их просьбу], [изъясняя текст] то через истолкование таинственного, то через размышление над возвышенным, то посредством нравственных предписаний, и собрал это произведение, состоящее из тридцати пяти томов, в шесть кодексов. И поэтому, занимаясь этим, я почти всегда ставлю на второй план порядок изложения, и немного дольше работаю над разбором таинственного и нравственного. Но, однако, необходимо, чтобы всякий, кто говорит о Боге, заботился, дабы сам исследовал все то, чем [собирается] снабдить нравы слушающих, и считал бы этот порядок речи (ordinem) справедливым, если она (речь), конечно, наставляет к пользе, всякий раз, когда успех речи требует от говорящего, чтобы он, прежде чем говорить о чем-либо, сам совершил это. Поистине толкователь священной речи должен подражать обыкновению потока. Ведь, когда речной поток по руслу протекает, тогда, если встречает на пути пустые впадины, направление своего течения сначала в них направляет, и когда достаточно их наполнит, тогда внезапно себя в русло возвращает. Таким бесспорно должен быть толкователь божественного слова, дабы он, когда рассуждает о каком-либо деле, если нашел вроде бы подходящий вариант построения речи, направил как бы поток языка к соседней впадине, и когда совершенно напитает поле присоединенного поучения, тогда в русло задуманного слова возвращается.