60. Ум более решительно отсекает пристрастия, и вследствие этого запечатлевает Духа, но это продолжается не долго. — Человеческий ум, возведенный на вершину созерцания, настолько более сильно страдает от бесполезных [мыслей], насколько более ясно видит то, что любит; и когда он достигает того прекрасного, что рассматривает над собой, он решительно осуждает в себе то, что прежде безмятежно поддерживал по слабости. Когда дух проходит, волосы плоти содрогаются от силы раскаяния, бесполезные помышления исчезают, чтобы ничего не оставалось расслабленного, ничего развратного. Суровость внутренней проверки, воспламеняет ум против самого себя. И когда то недозволительное, что появляется в сердце, отсекается с постоянной суровостью, то, по большей части случается, что ум оживившись, распространяет лучи умозрения своего более широко, и почти запечатлевает духа, который проходит. Даже когда созерцание заставляет дух остановиться, сила Божества не открывается полностью, потому что необъятность Его превосходит [даже] возросшую и возвышенную человеческую силу. Поэтому хорошо добавляется: «Кто-то стоял, чье лицо я не узнал».
34
Стих 16. Кто-то стоял, чье лицо я не узнал.
61. Человек через грехопадение стал полностью плотским, и не размышляет без плотских образов. Кто без них познает свою душу, то вслед за тем и Бога. — Мы не говорим «Кто-то», разве если только не хотим, или, по крайней мере, не можем назвать [точно]. Но в этом месте говорится «Кто-то», и ясно показывается смысл, когда сразу же добавляется: «Чье лицо я не узнал». Человеческая душа, грехом первых людей отторгнутая от радостей рая, потеряла незримый свет, и полностью предалась любви к видимому; и она настолько ослеплена во внутреннем созерцании, насколько безобразна снаружи. Поэтому получается, что она знает только то, если можно так сказать, что познает прикосновением плотских глаз. Ибо человек, если бы хотел соблюдать заповедь, был бы духовен даже во плоти, но грехопадением он стал плотским даже умом, и он думает только о том, что доставляет душе посредством вещественных образов. Ум становится грубым для восприятия внутреннего изящества, и с удивлением непрерывно разглядывает сущность неба, земли, воды, животных, и всех видимых вещей. И, так как не может уже подниматься к возвышенному, то охотно находится среди них. Но когда необыкновенными усилиями он старается возвыситься от них, и это — весьма велико, если душа побуждается к созерцанию себя, в то время, когда подавлены телесные образы; если она размышляет о себе без телесных представлений, то этим размышлением [о себе], она приобретает силу созерцать сущность вечности.
62. Человеческая душа весьма отличается от Божественной сущности. И если еще не постигает, что есть Бог, то, во всяком случае, уже может отличить Его от всего прочего. — Этим способом душа устраивает себе своего рода лестницу, по которой восходит от внешних, и приходит в себя, и от себя направляется к Создателю. Когда ум, приходя в себя, оставляет телесные образы, то не особенно возвышается. Но, хотя душа нетелесна, однако, поскольку она тесно связана с телом, признано, что она по природе своей ограничена положением тела. В то время как она забывает то, что знала, она знает то, что неведомо, помнит то, что должна забыть, радуется после скорби, осуждается после веселья, она этой своей противоречивостью обнаруживает, насколько она отличается от сущности вечной неизменности, которая всегда одна и та же: всюду присутствует, всюду невидима, всюду велика, всюду непостижима, познается жаждущим умом без знания, без сомнения слышится, почитается без движения, достигается без тела, не ограничивается никаким местом. Когда ум, подверженный телесным вещам, помышляет об этой сущности, то он должен воздерживаться от различных фантастических образов. Когда он рукой различения отгоняет их от очей своего внимания, полагая их ниже всего, то он, в известной мере уже видит небесное. И если он еще не понимает этого, то, несомненно, уже может отличать это от всего прочего. Следовательно, ум, когда старается познать сущность Божества, устремляется к необычному, то справедливо теперь говорится: «Кто-то стоял, чье лицо я не узнал».