— Его сожительница, — сказал Тобиас.
— Быть шлюхой попа! — сказала Маргарет, встряхнув головой. — Думается, она не была одета, как домоправительница.
Сумма оказалась куда больше, чем кто-либо из нас ожидал. Он запросил шиллинг за место на кладбище, два пенса могильщику и два шиллинга десять пенсов себе.
— Двухнедельная плата поденщику, — Соломинка провел рваным рукавом по поблескивающей щетине на лице, — за то, чтобы побормотать над ямой и прахом, которым ее заполнят.
— Это опустошило общий кошелек, — сказал Мартин. — У нас осталось восемнадцать пенсов и полпенни.
— Так, значит, вы согласились? — сказал Стивен. Он был из тех, кто всегда готов спорить и осуждать, и теперь гнев Мартина обратился на него.
— Ты опять недоволен? — сказал он.
Мартина в ярости следовало остерегаться. Он не давал ей выхода в жестах или криках, что было странно, так как он умел жестами выразить любое притворное чувство, а к тому же чувства комедиантов становятся подлинными через притворство. А вот подлинный гнев был будто страдание, которое надлежало сдерживать. И выразить его он мог только через эту боль сдержанности. А за болью всего на волосок таилась кулачная расправа.
— Мы все согласились, еще прежде, чем приехали сюда, — сказал Прыгун. — Разве ты не помнишь, Стивен?
— И мы не назначали предела цене, — сказал я, впервые присоединяясь к спору, чувствуя, что теперь имею на это право. — Как верно то, что ignorantia juris поп excusat[6], так же можно сказать о цене, pretium, и это принцип, важный, как…
— Так я и знал, что скоро мы получим ушат латыни, — сказал Стивен, свирепо на меня глядя, но я не оскорбился, ибо понимал, что для него такое отвлечение было как раз вовремя, даже необходимо. И тут мне стало ясно, что все члены этой труппы играли роли, даже когда вокруг никого не было, кроме них самих. У каждого были свои слова, и ему полагалось их произносить. Без этого никакой спор вести не удалось бы, и здесь, среди нас, и во всем широком мире. Эти роли, быть может, однажды были нарочно выбраны — упрямец Мартин, Прыгун, робкий и ласковый, Стивен, спорщик, Соломинка, колеблющийся и несдержанный, Тобиас с его присловьями, голос здравого смысла — но время этого выбора осталось за пределами памяти. А теперь и я получил свою роль в этой труппе. У меня были мои слова, которые я должен был произносить. В моей роли мне полагалось читать мораль и сдабривать речь латынью и сводить все к отвлеченностям, чтобы Соломинка мог защемить свой нос и умудренно кивать в насмешку надо мной, а Стивен мог свирепо глядеть на меня, а Прыгун смеяться, а гнев Мартина быть обузданным. Роли не имела только Маргарет, которая была лишена голоса и на подмостках, и среди нас.
Мартин медленно отвел взгляд от Стивена.
— Черви, жрущие тело прихода, — сказал он. — Столь же мало знакомые с доктриной, сколь и с милосердием. Они умудрены только в том, как спать в исповедальне, как напиваться и как исторгать свою десятину. Потому они подсобляют знати, а простой народ держат привязанным к земле.
Его слова оскорбляли Церковь, но я не стал его опровергать. По правде говоря, с тех пор как я занялся ремеслом комедианта, мне хотелось преуспеть в нем, а кратчайшим путем к неудаче было бы противопоставить себя им. Подчиняться времени — знак мудрости, как мог бы сказать Тобиас, время же назначило мне песни, а не проповеди.
К тому же его слова о деревенских священниках были во многом справедливы — во всяком случае, справедливы в отношении многих из них. Среди них полно невежд, не способных истолковывать тексты. Они живут в открытом конкубинате[7] и берут с людей плату за исполнение своих обязанностей. В некоторых приходах священник не станет причащать, не получив сперва плату деньгами или натурой. Что до других его обвинений о пособничестве лордам в удержании работников на земле, я и на них не возразил, да только это купцы и цеховые мастера в Палате Общин вводят законы, которые запрещают повышать плату и мешают людям искать работу у новых хозяев. Людей хватают и клеймят как беглых, выжигая клеймо на лбу, за то лишь, что они без разрешения оказались за границей владений своего лорда. Но не Церковь вводит этот закон. Разумеется, правда, что Церковь не одобряет бродяжничества и всегда содействует тому, чтобы люди оставались на своих местах. Где достаток, там стабильность, а где стабильность, там религия — ubi stabilitas ibi religio.