— Поди сюда, покажи свое лицо.
Я поторопился исполнить это.
— Я шел по лесу, — сказал я. — И случайно набрел на вас. И не хотел тревожить вас в такую минуту.
Они посмотрели на меня, отведя взгляды от мертвеца, чьи глаза были широко раскрыты. Голубоватые, как яйца в гнезде дрозда. Он был лысым, с круглой головой, лицо жирное, будто маска из топленого сала, рот кривой, чуть приоткрывшийся. Пес воспользовался случаем и облизал ему лицо, а облизывая, открыл рот пошире. Мальчик пнул пса, тот взвизгнул, отбежал и помочился на дерево.
— Поп, — сказал мальчик. Плечи ему окутывала не шаль, а какое-то одеяние со свисающими штанинами. Теперь я разглядел, что он плачет: лицо у него было мокро от слез.
— Ты мог бы повернуть назад или пойти в обход, — сказал тот, со значком на шляпе. — А не подглядывать.
На значке была белая цапля со скрещенными алебардами. Я счел его вожаком, потому что он носил значок и говорил за всех них. Выглядел он на несколько лет старше меня, роста среднего, худой, но жилистый и быстрый. На нем была куртка из овчины, а под ней короткая туника, сильно обтрепанная у шеи. Из-под тонких чулок выпирали мышцы голеней и бедер.
— Ты даже опоздал исполнить свой долг, — продолжал он с презрением. — Брендан умер во грехе, пока ты прятался там.
Его узкое овальное лицо побелело от горя или от холода. Глаза были красивыми, серо-зелеными, под раскосыми бровями. Позднее я не мог понять, почему не углядел опасности в этом лице, лице фанатика, но в ту минуту страх парализовал мою пророческую душу. Я не храбр, а на них наткнулся в миг смерти. Я был чужаком и в какой-то мере оказался виноватым. В те страшные времена такого было достаточно, чтобы подвергнуться избиению, если не хуже. В людях живет страсть к насилию, и где собираются несколько человек, дух убийства витает поблизости.
— Я никакого зла не замышлял, — сказал я. — Я всего лишь бедный служитель Божий.
Говорить последнее никакой нужды не было, они и сами могли догадаться по моей тонзуре и одежде.
— Со мной никого нет, — добавил я.
— Поп идет пешком, поп прячется за деревьями, — сказал еще один, тот, в белом балахоне, и засмеялся, как зарыдал. — Проповедовал перед лесной нечистью. — По виду он был молод, лет двадцати, с волосами цвета льна, совсем нечесаными. Глаза у него были белесые, зыркающие, широко посаженные, и губы цвета крови. На его щеках тоже поблескивали слезы.
— Я никакого зла не замышлял, — сказал я снова.
— Убери нож, Стивен, — сказал вожак темноволосому. — Берешь ли ты молот против букашки?
Этот презрительный отзыв о моем статусе как священнослужителя и о моем достоинстве как человека больно ранил меня в моем беспомощном состоянии, но страх помешал мне ответить. Стивен ловко засунул нож за пояс и оскалил зубы. Мне показалось, что это он проделал, чтобы не выглядеть таким уж послушным. Тут я заметил, что на правой руке у него нет большого пальца.
Пегий одер приковылял к краю поляны и опустил голову, чтобы пощипать жидкую траву. Повозку укрывал промасленный холст, но с моего места я мог заглянуть в нее через деревянную загородку сзади. Там вперемешку были навалены всякие странные вещи: узлы ярких тканей, мантии и костюмы, вызолоченная корона, выпиленный и раскрашенный силуэт дерева, а еще свернутая в кольца змея и вилы Дьявола, и льняной парик, и приставная лесенка. А еще горшки и сковородки, и жаровня, и таган, и круглый медный поднос не меньше ярда в поперечнике.
Не требовались такие познания в Законе Оккама, какими обладаю я, чтобы найти самое краткое объяснение столь разнородному скарбу: они были странствующими комедиантами и тепла ради напялили на себя части костюмов.
Мой страх рассеялся, никто ведь комедиантов не боится, но я чувствовал, что положение остается трудным. Столкнувшись со смертью, я не мог просто взять и уйти. Я заговорил — обычная моя главная сила. Я обилен на слова, когда нахожу тему, а участие в диспутах в дни учения отточило мое красноречие и научило риторическим фигурам. Я объяснил им, что остановил меня здесь дух любознательности, и указал далее, что это вовсе не порок, как иногда полагают невежды, называя его любопытством, но, напротив, дух любознательности в упорядоченной душе порождается чувством сострадания, и в доказательство привел изречение Публия Теренция Афера[2]: «Humani nil a me alienum»[3].
Бывают мгновения, когда мы слепы к несочетаемости вещей. Я стоял среди них и сыпал словами, а мертвец лежал перед нами, уставившись в небо, все больше темнеющее угрозой снега. Я бы продолжал и дальше, увлеченный своей темой, если бы меня не перебило фырканье, которое издал Стивен, и мальчик захлопал в ладоши. Меня обидело такое неуважение, но я потом вспомнил, как, наверное, выгляжу в моей ветхой сутане и с теменем в вихрах. Я странствовал с начала мая, и волосы отросли. Я попробовал восстановить тонзуру с помощью бритвы из моего мешка, но ничего хорошего не получилось, мне же пришлось орудовать на ощупь.