Маргарет стояла у веревки, ограждавшей свободное пространство с этой стороны. Обычное ее насупленное выражение исчезло без следа. Лицо у нее будто ожило от новости, которую она принесла. Ее рот открылся для слов, которые я еще не мог расслышать.
— Он мертв, Монах мертв, — сказала она, едва я приблизился к ней. — Они как раз его везут. Их остановила толпа за воротами.
Толчея в глубине двора все росла, оттуда доносились голоса, но в таком множестве, что я не разбирал слов. Маргарет уцепилась за мой локоть, чтобы нас не разъединили ближайшие к нам зрители, которые теперь двигались к воротам.
— Я слышала, как один говорил, что его повесили, — сказала она мне на ухо.
Все еще держась друг за дружку, мы позволили толпе увлечь нас к воротам. Они были открыты, и снаружи на улице теснились люди, вышедшие со двора. Вот они-то и преграждали дорогу лошадям. Мы стояли в густой толпе, а всадники, стараясь совладать с лошадьми, осыпали проклятиями и стегали людей, чтобы проложить себе путь. Они были в ливреях, но не здешнего Лорда. Вначале за людьми между нами мне были видны только головы и плечи всадников, а также головы и шеи лошадей. Но я пробился вперед — люди впереди почему-то расступились, и в первый и последний раз я увидел Симона Дамиана, лежащего лицом вниз поперек спины мула. Я увидел его бледную макушку и бахрому вокруг тонзуры, я увидел, как его свисающие руки покачиваются в такт движениям мула всего футах в двух над землей, белые руки, будто восковые в свете факелов, в темных синяках на запястьях ниже рукавов его балахона — одет он был не в сутану бенедиктинца, а в белый балахон, в каких следуют в процессиях кающиеся.
Не знаю, как долго я стоял так и смотрел на него. Мгновенные зрелища могут длиться вечно. Стоит мне закрыть глаза, и я вижу его снова: бахрому волос, болтающиеся руки, белый балахон. По нашему исчислению времени, конечно, я совсем недолго видел все это, прежде чем всадники пробились сквозь толпу, мул зашагал вперед со своей ношей и скрылся из виду.
Маргарет оттеснили от меня, и она куда-то пропала. Я повернулся и быстро возвратился во двор. Однако мне не сразу удалось добраться до открытого места, так как меня теснили со всех сторон. Чувства переменились, а с ними и людские голоса. Теперь они кричали против комедиантов, виня их в том, что они не показали им Правдивой Игры, в том, что они принесли их городу беду и смерть. Они окружали меня со всех сторон, и мной овладел ужас, но вблизи ворот мы стояли так тесно, что, полагаю, они меня не разглядывали и не догадывались, кто я. Все глаза были устремлены на комедиантов, которые все еще стояли, окаменев, в огороженном пространстве между факелами. И несколько мгновений я, пока не опомнился, разделял этот гнев, эту ярость, которая забушевала, будто внезапная буря, пока мимо везли мертвого Монаха. Я был теперь не комедиантом, но частицей вопящей толпы, от ужаса и ярости я вопил вместе с ней. Кто-то швырнул камень — я увидел, как он ударился о стену. Смелость наконец оставила беднягу Прыгуна, он упал на колени. Когда я увидел это, мой разум прояснился, и я понял, что спастись мы можем, только спася Игру.
Я начал пробираться вперед как мог быстрее. Я услышал — или мне почудилось, — как кто-то закричал:
— Это один из них, это поп.
Тут Мартин стряхнул с себя неподвижность, шагнул вперед к самой веревке, почти прикасаясь к людям, стоявшим в первом ряду, и поднял руки жестом того, кто сдается, и у меня екнуло сердце — с такой смелостью и находчивостью он подставил себя расправе, чтобы навлечь ее на себя или обезвредить.
Он закричал, слова сначала были неразличимы, но затем шум спал, и мы услышали его:
— Подождите! Монах мертв, но Игра — нет!
Вновь поднялась волна криков, людей он не умиротворил. Все еще держа руки поднятыми, Мартин перекричал крики:
— Мы это знали! Мы знали, что Смерть придет за ним в эту ночь!
Эта ложь и спасла нас. Ропот еще слышался, но крики замерли. Он медленно опустил руки и вытянул их по бокам и простоял так несколько мгновений без движения. И эта неподвижность также требовала мужества, и она молила за нас сильнее любого жеста.
— Пощадите бедных скоморохов, — сказал он наконец. — Наше единственное желание — угодить вам. Дозвольте нам закончить нашу Игру о Томасе Уэллсе.
Прыгун кое-как поднялся на ноги, и комедианты теперь встали возле Мартина полукольцом, вторя его неподвижности. Я быстро прошел между зрителями. Меня никто не задержал, и я переступил веревку. Меня осенила мысль. Представление можно спасти своевременными словами. Я все еще был Добрым Советником, и я вплету эту весть в Игру через мою проповедь о правосудии Бога.