Алёнушка возле озера руки заломила, обманутая в лучших своих мечтах, но уже нагая стоит, а одеваться не хочет, пока бессмертие не получит, рыдает; бисеринки пота скатываются со лба, вороными бегут по ложбинке между грудей – не скажу современным литературным языком, но новости на сегодня – не новости, а – пернатые курочки с хохолками, и этих курей обезьяна не любит!
Алёнушка упрекает меня, не боится своей обнаженности – даже пацанский поэт обнаженность эту принял бы с великим сердцем, как в медвытрезвителе принимают ангольского посла.
«Обещали мне бессмертие, – смеется, а затем – в слёзы, и так сжала мои уши, что у меня жилы тетивой напряглись, будто я на Олимпиаде выступаю в одной команде с говорящими козами. Кивает головой, ножкой пританцовает, а затем – то взмахнет ногой выше головы – небо прошибает, и снова ножку вниз – водопадом; краснеет от смущения, конфузливо жемчуг собирает, при этом ко мне задом, а к лесу передом. – Меня по желтому билету не купите, потому что я девушка строгих устоев, а всё туда же – на страшном суде свинью съем без хрена.
Где же ваша честь, подполковник, а ещё моральным патрулём называете себя, хотя пальцы из сапога луковыми стрелками проросли.
Видели бы вы меня, когда я часы с кукушкой завожу в половину шестого вечером – каждый день в половину шестого – ни минуты раньше, ни минуты позже, и даже женские дела интимного свойства меня не остановят – так черти скачут по раскалённой сковороде в аду.
Давеча я к часам подошла, а часы у нас знатные, с нанотягой, и окошко для кукушки – в аршин; я две реплики бросила в сторону — готовлюсь в артистки погорелого Галактического театра, а затем думаю – избавят ли меня часы от мучительного душевного страдания и от зуда в промежности – так спирт избавляет девицу от комплекса неполноценности.
В детстве я часто протирала пятки спиртом – помогает от смерти.
Папа мне наливал спирт в чашечку для кофе, полагал, что я под идеями самобичевания не отличу кофий от спирта, а я отличала, потому что — бедовая, оттого и груди у меня выросли на зависть балеринам.
Балерины мне завидуют, потому что ногу выше головы поднимаю по-балерински, и груди у меня великие, оттого, что я – не профессиональная балерина, хотя иногда могу гордыню принести на алтарь авторских убеждений с многоголосием непрофессионального хора фабрики детских игрушек.
Я спиртом незаметно под столом пятки растирала, и шептала, что совершаю всё на благо Отечество, и сейчас верю, что все деяния наши, даже моя нагота на берегу лесного озера – на пользу Любимой Стране.
Папенька обманывался, уверял себя и маменьку, что я теперь всенепременно пьяна, как извозчик – я видела, что старается тайно от меня, на ушко милому другу маменьке шепчет, щекочет козлиной бородкой, а матушка утешается, подхихикивает; и неведомо батюшке, что у маменьки борОдок и пейсов наберется в постели больше, чем у папеньки шуток.
Рога, да рога развесистые, жертвенных баранов и любовников рога, а на стене — достопримечательность – рога папеньки, ему невидимые.
Возле часов с кукушкой мне никто не ставил плошку со спиртом, да и без надобности она мне, когда люди добрые в ресторан приглашают, предлагают пригубить литр фиолетового крепкого вина.
Завожу часы, ожидаю кукушечку — потрясающий ансамбль детишек нетрадиционалов в белых штанишках – «Кукушечка», но ансамбль далеко, а кукушка деревянная с красным потрескавшимся антикварным клювом – близко, за дверкой, словно пять лет ждёт супруга, а супруга волки съели.
Но не выскочила кукушечка мне на потребу, а в окошко высунулась харя страшная, волосатая, да без разума в очах – будто кара харе от генерального прокурора.
Я прокляла харю, пожелала ей ближайшей смети, да не простой, а с вывертами, на вертеле или на шомполе, что избавляет от геморроя навек.
В довершение ужаса, я платок свой с шеи сорвала, дорогой платок, на ярмарке мне купец Калашников подарил, из платка ловко петлю соорудила и петлю ту накинула на шею кукушечке со страшной харей клятвопреступника.
Харя шипит, просит о снисхождении, уверяет, что непричастна к делам масонов, что верой и правдой… а дальше – хрипы и предсмертное бормотание, агония – мечтала харя о смерти и получила в награду за свои бесчинства в часах.
Совершила я дело да за пироги присела – обед для честной девушки важен, потому что поддерживает тело в форме; матушка моя к столу присела, уже старая, из ума выжила, но иногда похожа на раскрытую порнографическую книжку.