Но была ещё одна Держена. Та, что между походами, сменив штаны на понёву, ходила в девичьих хороводах, загрубевшими пальцами, привыкшими к ежедневному воинскому правилу, вышивала на посиделках корявые стежки на приданых рушниках к своей свадьбе. А в Варуновы ночи, нацепив нарядную рубаху и нахлобучив на лохматую круглую голову венок из златоцвета и огнёвки, с таким трепетом выглядывала не суждёного ей суженого, что мне становилось мучительно, до слёз жаль эту несгибаемую воительницу, кованые доспехи которой, оказывается, так хрупки.
Люди посмеивались над ней. За глаза, конечно. Попробовал бы кто потешаться в открытую – костей бы опосля не собрал. Удар у Держены сокрушительный. Бают, материно наследство. Мать-то у неё тоже поляницей была. Как родила её в ту памятную ночь в обозе, оправилась слегка – только её и видели. Покинула ребёнка на род свой, вскочила на коня и унеслась прочь из болот, туда, где дружина князя прикрывала отход народа. В одном из тех сражений она и погибла. И муж её погиб – Вышемир Бешеный.
Говорящее прозваньице у Держениного батюшки, да. Старые вои, знавшие его, бают, дочь многое взяла у родителя своего. Среди кровавого месива боя дух Вышемира будто вселяется в тело её, наливая красным девкины очи, пьяня её запахом смерти, брызжа вокруг свирепой яростью – рычащей, разящей, безумной. Бешеной.
Испугалась бы я, узрев свою добрую подругу такой? Смогла бы по-прежнему любить её и жалеть?
Не думаю, что мне хотелось бы узнать это наверняка…
- Рыся! – заорала подруга с порога. – Злата моя! Куда княжну мою дели, вырыпни морожены?!
Я бросилась ей на шею. Расцеловавшись, мы закружились за руки, смеясь и нещадно толкая Гвиделя, поносящего нас последними словами.
- Цела? – спросила я, оглядывая крепкую фигуру в дублёных штанах и короткой, стянутой на поясе куртке.
- Ужо давно почата, рыжик!
Я покраснела:
- Вот уж язык твой поганый! Не об этом я.
- Да ладно, ладно! – смеялась поляница. – Всё со мной ладно. Так, слегка царапнута, да и то заросло всё как на собаке – пропадёшь пока найдёшь.
Я потащила её в свой угол, к бадейкам с репой – дело-то не ждёт. Блестя глазами над очистками, тихонько хихикая и взрываясь громким смехом, мы лихорадочно повестили и сплетничали.
Внезапно Держена осеклась на полуслове, уставилась мне на лоб, словно там звезда воссияла.
- А где твой венец?
Я дёрнула плечом и шмыгнула носом.
- Понятно. Заряне?
Голова моя мотнулась, изобразив натужный кивок, и свесилась уныло над репой. Надо же. Вот уж не чаяла, что затужу вдруг над своим развенчанием. Ведь сама себе говорила и верила – так лучше для всех. И для меня в перву голову. Но подружка спросила сочувственно, помолчала, словно над упокойником, - вот и поплыла я. Обидно – аж в груди жжёт. Да не на родных обида, лишь на судьбу свою.
- Не быть тебе, выходит, большухой, - задумчиво произнесла подруга. – Но тогда как же?.. – она уставилась, не мигая, в стену поверх моей головы.
Я недоумённо подняла на неё глаза.
- Видишь ли, - неуверенно протянула она, перехватив мой взгляд, - князь там посольство привёз…
- Дубрежей? – блеснула я познанием.
- Не совсем, - Держена снова замолчала, уставившись на меня. Казалось, в голове её сейчас рождается некая догадка, и догадка эта ей не очень по нраву. – Посольство Угрицкого князя.
- Какого князя? – я рассмеялась. – С того света?
- С этого, - строго осекла Держена.
- Вот уж чудеса! И какого Истолы ему понадобилось в Суломани? Да и откуда он вообще взялся? Их же никого не осталось после нашествия гучей?
- Стало быть, остался. Один. Объявился, бают, три зимы назад в Дубреже, у родичей матушки своей. Род его признал. Теперь он, вроде, Зборуч наново поднимает.
- Неужто? Вот уж чудеса! – повторяла я вновь и вновь.
- Чудеса, - согласилась Держена, швырнув недочищенную репку в бадью. – Не говорят об этом пока. Но я случайно кое-что слышала, – она утёрла руки ветошью, посмотрела на меня мрачно. – Сватов князь прислал в дом твой.
- Кого же сватает князь? – прошептала я после долгого молчания.