- Благодарность прими нашу, мать славного рода, - молвила Держена, покосившись в мою сторону, - за хлеб, за квас, за добро, за ласку. Видим ныне, не зря слава о гостеприимстве Потаты Трясогузки столь велика. Каждый, далеко оставивший родной кров, может в твоём доме не странником перехожим принят быть, но родимичем дорогим.
Домочадцы захихикали, зашушукались, топчась за широкой спиной большухи. Хозяйка важно кивнула головой.
- А скажи-ка нам, многоуважаемая, не приходилось ли тебе привечать кого на днях, притекшего, как и мы, их Болони?
- А как же, госпожа! – Потата зыркнула в сторону Зозуни, коя у порога задумчиво ковыряла в носу. – Как же не приветить путника? Как не накормить, не обогреть, в баню не сводить, спать не уложить? И пытать принудными расспросами в доме моём не станут, коли сказывать сам не восхочет. А как же, госпожа? Мы свято блюдём пращуровы заветы, от светлых богов заповеданные…
- Что-то не упомню я завета, по коему единокровницу свою принято в кощи продавать, - вырвалось у меня совершенно для самой себя неожиданно.
Хозяйка осеклась, домочадцы припухли.
- Светлую княжну, должно, обманули, - просипела хмурая баба от печи. Сухая, рослая, с крупными узловатыми руками, почерневшими от тяжёлой работы, устало сложенными на впалой груди, она смотрела исподлобья колюче и напряжённо, поджимая тонкие губы. Темный платок вместо гордой кики, знаки вдовства и бездетности на ожерелье неряшливой вышивки – вся она, как укор беспечной радости. – Девка сия к роду Овчаров не имеет никакого касательства. Я и сама-то здесь седьмая вода на киселе – сестра жены сводного брата Потаты, взятого в наш род на Болотные Межи. А Зозунька вообще сбоку припёка. Подобрала я её в лопухах, когда бегла от дубрежей проклятых. Притекла вот к родичам сама, да хвост приволокла. Благодарение Потяте добросердечной – приняла обеих, не погнала в шею, не захолопила…
Она потупилась хмуро в пол, расцепила руки, огладив корявыми пальцами латаный передник.
- А рода Зозунька самого худого, из всех, что жили на Межах – негодящего рода, беспутного. Бездельники да сиромахи блажные породили девку сию людям в тяготу. Сидят, бывалоче, посиживают, в потолок поплёвывают, то на гусельках бренчать, то в небо глядять. Срамота! Коровёнка голодная орёть надрывается, а хозяйка мух у оконца давит. Не пахали они николи, не сеяли – то кляча, бают, сдохла в зиму, то зерно посевное по голодным Прощаницам стрескали. А уж коли посеют, так всё одно не вырастят, а коли вырастят – не сожнут, а сожнут – так сырьём сгноять. Перебивались едино общинным коштом, токмо от доброты людской ноги не протягивали…
- Да уж, Квасена, княжна и сама, мнится мне, не слепая, - встряла хозяйка, - сама видит, что девка-то нечредима, дурковата, от худого роду. Куды ея девать, непутёху?
Непутёху? Вот, значится, как… Духовная мне посестра, видать, эта красномордая дубинушка…
- Зозуня, поди сыщи госпожу, - бросила Потата в угол.
Девка встрепенулась от задумчивого ковыряния в носу, стукнулась лбом о косяк, неловко протиснулась в приоткрытую дверь и загрохотала в клети, напоровшись на пустые вёдра.
Потата выразительно вздохнула.
- Мы же со всем нашим радушием, госпожа, - она поджала губы, сложила руки на животе, под передником. – Приняли, значиться, сироту безродную, вырастили, выкормили. Мы б и оженили ея, да хто ж на таку позарится? Безродну да блажну?..
Стремительно распахнутая дверь бухнулась об стену, загремел опрокинутый сотрясением ухват.
- Доброго дня в добрый дом, - хмуро буркнул Межамир, появляясь на пороге. – Прости, хозяйка, за гостевание незваное. А токмо с сестрицей милой в разлуке день за год, тоска заедает. Позволь увесть ея из дома твого гостерадного, мать славного рода, Потата Вышатична.
Во дворе я попыталась отнять у брата руку. Напрасные труды.
- Чего вытворяешь, девка? - прошипел он мне в висок. – Почему никого не упредила об отлучке своей?
- С чего бы?
- С того, дурища, что не принадлежишь ты боле себе! Не ходишь боле где вздумается и когда вздумается!
Мы свернули за угол, и Межамир разжал пальцы. Я скривилась, поглаживая помятое предплечье.
- Али запамятовала уже для чего на тебе плачея дубрежская? Для чего ты в Нырищах этих очутилась ныне с сопровождением, достойным перемского господаря?